Седьмой от Адама

Корней подвёз его к подъезду бывшего доходного дома на Лиговке, неподалёку от Московского вокзала, где Енох снял небольшую, но хорошо отремонтированную и обставленную квартирку, являвшуюся когда-то частью огромной коммуналки. По заплёванной, с высокими ступенями лестнице, едва освещённой единственной лампочкой в мутном, молочного цвета плафоне и пробивающимися через пыльные окна цветными отблесками мерцающих на проспекте неоновых реклам, он поднялся на третий этаж, бесшумно открыл легко повернувшуюся на обильно смазанных петлях обшарпанную дверь. Не раздеваясь, включил свет в кухне, посидел, сгорбившись, у стола, выкурил сигарету. Затем прошёл в комнату, приспособленную под кабинет, включил настольную лампу, посмотрел, как разложены бумаги, проверил секретки на ящиках и усмехнулся, убедившись, что в его отсутствие кто-то заходил в квартиру, аккуратно рылся в его тетрадях и в столе. Слежку за собой он заметил сразу же после первого контакта с Корнеем и был готов к ней. Всё предсказуемо — именно этого и ожидаешь, когда имеешь дело с людьми из такой организации. Он походил ещё недолго по комнатам, включая то там, то тут свет, и наконец, оставив включённой лишь настольную лампу (свет в окне, выходящем на Лиговку), стараясь ступать как можно тише, вышел из квартиры и так же беззвучно закрыл за собой дверь.

Спустившись вниз, он не стал выходить на Лиговский, а повернул в уходящую в темноту пещеру подъезда, нащупал незаметную дверную ручку в стенной нише и оказался в безлюдном извилистом проходном дворе. Стараясь держаться ближе к стенам и ступать как можно тише, он перебежал через двор и, толкнув ещё одну едва различимую в полутьме дверь, очутился в подъезде дома, выходившего на Пушкинскую улицу. Чтобы перейти на противоположную сторону, ему пришлось сделать крюк — обогнуть сквер, где у подножия обсиженного голубями памятника бомжи, сменившие к вечеру мамаш с детишками, затеяли шумную, привлёкшую толпу зевак драку. Нырнув в одну из арок, Енох пересёк ещё один проходной двор и, наконец, через дверь чёрного хода попал в подъезд выходившего фасадом на улицу Марата угрюмого четырёхэтажного дома. Здесь на втором этаже находилась ещё одна снятая им на чужой паспорт квартира, о которой, как он надеялся, никто не знал. Он сам сменил замки на двери и оборудовал тайник в нише, выбитой, похоже, ещё в дореволюционные времена в полутораметровой кирпичной кладке. В ней-то, скрытой за тяжёлым трёхстворчатым шкафом, и хранились его тетради, запас денег и камера «Каф», которую он извлёк из старого тайника (вовсе не того, который указал Максу) и перепрятал. Енох не доверял Максу и раньше, а уж теперь, когда этот разорившийся наследник старинного титула пустился в финансовые махинации, и подавно. К тому же было понятно, что новые партнёры Еноха — бандиты из КГБ — выжмут при необходимости из трусоватого Турн-унд-Таксиса всё что угодно, а потому выдавал ему Енох и деньги, и информацию дозированно — только то, что мог безболезненно потерять.

Он разложил на столе принесённые бумаги, достал свои тетради и попытался работать, но, написав несколько строчек на иврите, поймал себя на том, что думает вовсе не о конструкции новой камеры, что странный сегодняшний день вновь и вновь закольцованной киноплёнкой прокручивается перед внутренним взором и не даёт сосредоточиться. Тогда он убрал тетради обратно в тайник; не снимая туфли, улёгся на потёртый, оставшийся, должно быть, ещё от первых владельцев квартиры кожаный диван, закурил и постарался расслабиться.

4.4

Каждый раз, когда подходило время для очередного перемещения, он тщательно подбирал себе следующее молодое и здоровое тело. Происходило это обычно раз в двадцать-тридцать лет, когда начинал он чувствовать, что прежняя оболочка уже поизносилась и даёт сбои, что появляются возрастные проблемы. Иногда случались и срочные, внеплановые смены тел — если надо было быстро и бесследно исчезнуть или, как тогда в Восточном Берлине, вырваться из капкана, куда случайно угодил. Тогда времени на долгие поиски и подбор не оставалось, и он использовал первое подвернувшееся, а после, когда опасность исчезала, уже, не торопясь, менял на понравившееся. Статус кандидата не имел никакого значения. Им мог стать кто угодно, и чем неприметней — тем лучше, хоть бездомный бомж. Главное, чтобы был здоров и за ним не тянулся шлейф былых преступлений, за которые его могли бы разыскивать, чтобы портрет не мелькал в полицейских сводках. После Енох добывал ему, а теперь уже себе новые документы, подчищал биографию, и вскоре этот гомункулус начинал жить своей рукотворной жизнью.