Седьмая ложь

Настало лето с погожими утрами и длинными влажными днями. Я не придавала значения тому, что Марни по-прежнему носит толстовки, пока однажды во время обеда она рассеянно не закатала рукава и я не заметила у нее на руке повыше локтя четыре одинаковых синяка. Она перехватила мой взгляд и наплела какой-то ерунды: дескать, ударилась о спинку кровати.

Не знаю, как я могла столько времени ничего не замечать! Теперь она прятала от меня свой телефон, хотя раньше читала сообщения вслух и мы вместе сочиняли ответы. Она стала вспыльчивой и раздражительной, нервной и скрытной. Где были мои глаза?

Я поняла, что происходит. И решила положить этому конец.

Прямо под окном ее спальни на стене их дома была закреплена шпалера, увитая глицинией. Я залезла по ней в комнату. Открыла ее шкаф. Забралась туда и уселась по-турецки, удобно устроившись на куче вещей.

И стала терпеливо ждать.

Я знала, что в тот день у Томаса игра. Марни собиралась болеть за него на стадионе, и я знала, что потом они придут к ней, потому что ее родители ушли на музыкальное представление к ее брату, а в наши юные годы пустой дом был искушением слишком сильным, чтобы его игнорировать.

Щелкнул замок входной двери, и я услышала шаги в прихожей, потом в кухне пустили воду, хлопнула дверца кухонного шкафчика, звякнул стакан, выставленный на мраморную столешницу. Потом до меня донесся скрип лестничных ступеней под их ногами, прошуршала по ковролину дверь, застонали пружины кровати.

Я вытащила из кармана мобильный, включила диктофон и поднесла его к щели между дверцами, куда просачивался свет. Ту запись я до сих пор помню до последнего слова.

«Знаешь, давай лучше… — говорит она. — Давай лучше как-нибудь в другой раз».

«Ой, да брось ты», — отвечает он.

«Нет, — говорит она, — я серьезно. Давай ты просто…»

«Но ты же сама сказала, — возражает он. — Ты сказала, сегодня. А теперь что? Вот так взяла и передумала, да?»

«В следующий раз, — говорит она. — Честное слово. Просто… мои родители. Они могут вернуться в любую минуту».

«У тебя есть кто-то другой, да?» — ни с того ни с сего заявляет он.

«Нет! Честное слово, нет! — горячо возражает она. — У меня нет никого другого. Честное слово».

«Ты же знаешь, что, если бы я захотел, я бы это сделал, да? Ты ведь это знаешь, правда?»

«Пожалуйста, Том. Давай не будем…»

«Я могу сделать все, что захочу. Ты ведь это знаешь».

«Прекрати, — говорит она. — Хватит уже. Не надо мне угрожать».

«Ты считаешь, что это угроза? Это обещание».

Она начинает плакать.

«Мои родители уезжают на следующие выходные», — говорит он и поднимается (скрипят пружины матраса), открывает дверь (шорох дерева по ковролину) и уходит.

Я остановила запись, но осталась сидеть в шкафу.

Через несколько минут Марни пошла в туалет, и я вылезла из шкафа и, выбравшись из окна, спустилась по шпалере. Запись я с анонимного электронного адреса отправила тренеру сборной Томаса, и его без лишнего шума убрали из команды. Он еще некоторое время слал Марни угрожающие сообщения, но мы с ней читали их вместе, и больше она его не видела. Она предложила мне составить ей компанию на занятиях по самообороне — там преподавали смесь разных боевых искусств, — и меня очень радовала мысль, что мои действия сделали нас более сильными и стойкими, не такими уязвимыми. Приятно вспоминать до сих пор.

Должно быть, Марни догадывалась, что это я записала его угрозы и послала тот имейл. Правда, мне она никогда ничего не говорила. Но если бы она считала, что я перегнула палку, то наверняка сказала бы. И тем не менее в последующие месяцы она время от времени поворачивалась ко мне, явно собираясь о чем-то спросить, но тут же передумывала и закрывала рот.

Сейчас-то я верю и надеюсь, что она догадалась. И уже в тот момент ей стало ясно: наши корни так плотно сплетены друг с другом, толстая, заскорузлая кора в местах самых плотных сочленений так истончилась, обнажая с обеих сторон нежную сердцевину, что мы совершенно неразделимы. Меня не оставляет надежда, что Марни знала: мы обе готовы друг для друга на все — безоглядно, чего бы это ни стоило, во что бы то ни стало, на веки вечные.

Свадьба должна была состояться девять месяцев спустя после того, как Чарльз сделал предложение, в первую субботу августа. Я боялась, что их помолвка все изменит, но, к счастью, на устоявшемся порядке нашей повседневной жизни она не сказалась никак. Эти месяцы прошли как по маслу. Мы с Марни по-прежнему регулярно разговаривали друг с другом, иногда по несколько раз на неделе. Наши совместные пятничные ужины тоже никуда не делись, и, хотя застольная беседа частенько сворачивала на обсуждение приготовлений к свадьбе, откровенно говоря, я ожидала гораздо худшего. Так что, к огромному своему облегчению, я убедилась: мы по-прежнему те же, что и всегда.