Седьмая ложь

На следующий вечер я притащила в спальню стул и, приставив его к шкафу, забралась наверх в поисках старых фотоальбомов, которые сделала моя мать давным-давно, пару десятилетий назад, когда мы еще были семьей. Они обнаружились там, где я и ожидала: пухлые, пыльные, в красных кожаных переплетах.

Я присела на кровать и принялась перелистывать страницы, пытаясь найти фотографии, на которых нас с Эммой запечатлели вместе. Таких были десятки. На одном фото я, в джинсовом комбинезоне и розовых сандалиях, сидя в кресле, держала ее на руках. Ей тут было, наверное, всего несколько недель, потому что из носа у нее все еще торчали изогнутые трубочки.

На другом снимке мы, в одинаковой школьной форме, держались за руки на фоне кирпичной стены. Эмма стояла рядом со мной, склонив голову мне на плечо. На третьей, очень милой фотографии мы сидели на лугу, перед нами на клетчатом покрывале были разложены сосиски в тесте, сэндвичи и печенье, а на заднем плане паслись коровы. А вот мы с Эммой в аквапарке — в одинаковых желтых купальниках, на фоне гигантских водных горок. Тогда ее маленькое тельце было миниатюрной копией моего: те же узкие бедра, те же квадратные плечи. Ближе к концу альбома я нашла две праздничные фотографии. На первой мы сидели рядышком в пижамах, окруженные подарками в нарядных обертках, позади нас мерцала огоньками елка, а на наших лицах сияли широкие радостные улыбки. На второй мы, в одинаковых дутых куртках и резиновых сапогах, позировали около снеговика с носом-морковкой и руками-прутиками. А на последней странице последнего альбома я увидела еще пару замечательных снимков. Нас с сестрой по очереди сфотографировали между родителями перед нашим последним семейным домом в день переезда…

Придется рассказать маме.

Была среда. Я никогда раньше не приезжала к ней в среду, но понимала, что до субботы ждать нельзя. Я дошла до станции и села в поезд. У моего отражения в окне были покрасневшие, заплаканные глаза и припухшая сероватая кожа. Я потерла ладонями щеки, чтобы привести их в порядок, и всю дорогу сдерживала слезы в надежде, что, когда я доберусь до места, лицо будет выглядеть получше.

Я позвонила в звонок на стойке регистрации. Вышедшая ко мне администраторша громко вздохнула, когда я сообщила, что мне нужно поговорить с матерью по неотложному делу.

— Мы вас сегодня не ждали, — заметила она.

— Как я уже сказала, — повторила я, — это неотложное дело.

— Она может быть в общем зале…

— Едва ли.

— У нас есть установленные часы посещений…

Не дослушав, я развернулась и зашагала по коридору по направлению к комнате матери.

Мое появление, видимо, нисколько ее не удивило. Когда я присела в изножье кровати, мать улыбнулась, — вероятно, она думала, что уже выходные. На ней снова была та синяя кофта с закатанными рукавами, а под ней, похоже, пижама.

— Мне нужно с тобой поговорить, — произнесла я.

Она кивнула.

— У меня плохая новость.

Она снова кивнула.

— Мама, — сказала я, — это очень плохая новость, хуже не бывает.

Я не называла ее мамой уже многие годы. Это слово всегда звучало в моих устах как-то неестественно, как будто женщина передо мной не имела к нему никакого отношения.

Она склонила голову влево. Потом снова кивнула, на этот раз более энергично, побуждая меня выкладывать новости, а не ходить вокруг да около.

— Это касается Эммы.

Она впилась в меня взглядом.

— Я поехала навестить ее, как и говорила тебе, — продолжила я, — убедиться, что с ней все хорошо. Она не отвечала на мои звонки. И не открыла мне дверь. В конце концов мне пришлось вызвать полицейских, потому что никто не хотел впускать меня в квартиру. Они приехали и отперли замок.

Мне хотелось, чтобы мать хоть что-то сказала, но она сидела молча, поэтому я стала рассказывать дальше, одним махом вывалив на нее все, что последовало потом, мои мысли, мои страхи, варианты развития событий, при которых все могло бы закончиться по-другому. Я знала, что она в замешательстве, но не могла притормозить. Я сообщила ей, что ее дочь мертва, в словах, которые никогда прежде не использовала, в словах, которые ждали своего часа внутри меня, но я надеялась, что никогда не дождутся.

— Мама, — сказала я, — ее больше нет. Судя по всему, у нее отказало сердце.

Думаю, после этого она окончательно все поняла, потому что ахнула и в ее глазах появилось безумное испуганное выражение.

Она открыла рот, потом закрыла его и отвернулась от меня.

Я попыталась взять ее за руку, но она отдернула ее.

Я попыталась заговорить с ней, но она начала негромко напевать что-то без слов себе под нос, и я поняла, что она не слушает.

После этого она больше на меня не взглянула. Я подошла к ней и наклонила голову, пытаясь посмотреть ей в глаза, но она уставилась бессмысленным расфокусированным взглядом куда-то сквозь меня.

Вот тогда я и поняла, что это конец: плесень, с которой она боролась последние несколько лет, теперь беспрепятственно расползется по всему ее мозгу. Мать отчаянно сражалась, цепляясь за остатки своей личности, и это требовало от нее нечеловеческих усилий — каждый божий день. Но теперь все это утратило смысл.