Сделано в Японии

— Тридцать восемь, — огорошил меня ивахаровский помощник. — Я в полиции только восемь лет, поэтому пока только сержант. Судзуки, вон, тридцать три — а он уже два года как лейтенант…

— Не расстраивайтесь, будете еще и лейтенантом, и капитаном, — успокоил я внезапно повзрослевшего коллегу, которому я сначала больше тридцати давать никак не хотел.

— Буду, если из полиции не уйду. — Сома продолжал уверенно рулить по отарским горкам и пригоркам.

— Куда уйти?

— Не знаю. Может, адвокатом стану..

— Деньги, что ли, нужны?

— Деньги? Нет, деньги мне не нужны. — Сома скосил глаза в мою сторону. — Деньги у меня есть. У меня счастья в жизни нет.

— А вы философ, сержант!

— Не знаю, как это называется, — может, и философ, но только мне от работы нужна духовная отдача.

— Разговаривать с вами страшно, Сома-сан. — После ознакомления с возрастными и идейными характеристиками своего водителя мне пришлось сменить панибратско-снисходительное «кун» на равноправно — уважительное «сан». — Слова-то все какие высокопарные!

— А вы считаете, что, раз мы с вами копы, мы должны всю жизнь по фене разговаривать?

— Я, сержант, считаю, что мы с вами должны выбирать такие слова, за которые потом не будет ни стыдно, ни неудобно. А какому они стилю принадлежат — это уже другой вопрос. Далеко еще?

— Да нет, тут еще один квартал…

Мы въехали на Цветочную улицу которая получила статус улицы, по всей видимости, чисто случайно, спорадически и импульсивно, — на высокой волне провинциального тщеславия городских отцов, считавших, что называние проулков улицами, а переулков — проспектами, по крайней мере, на вербально — виртуальном уровне расширит их тротуароподобные проезжие части и узенькие тротуары до токийских масштабов. Впрочем, и в Токио проспекты остаются проспектами чисто номинально — все это, в лучшем случае, просто более или менее широкие улицы. Вот, я помню, как в первый раз, можно сказать, в духовном младенчестве оказался в Москве, куда меня-тогда бестолкового и сопливого ученика третьего класса начальной школы вывез мой неуемный родитель. Пока отец пропадал днями и ночами на какой-то гиперважной и суперпрестижной конференции по Льву Толстому; мы с мамой часами бродили по широченному и длиннющему полю, которое москвичи между собой называли «Ленинский проспект». Но самым страшным, помнится, был тогда для меня не фантастический размер этого проспекта, а тот факт, что таких габаритов магистралей в Москве имелось больше десятка. Когда мы с какими-то очередными отцовскими друзьями — филологами — вечно хмельными от дешевого портвейна и иллюзорных мечтаний хрущевской оттепели и потому бесконечно счастливыми, с курчавыми головами и в одинаковых очках в толстых роговых оправах — оказались на Кутузовском проспекте, мама схватила меня за руку и запричитала: «Ой, мы отсюда никуда не выберемся! Ой, сейчас нас ветер унесет!» Отец стал хохотать над ней, а его бесшабашные приятели, с одинаковой легкостью выковыривавшие потаенные смыслы из раннего Пастернака, позднего Мандельштама и крошащиеся пробки из горлышек зеленых бутылок с приторным кагором, кинулись ловить такси. И такси я тоже прекрасно помню: высоченная неуклюжая «Волга», которую отец вслед за своими дружками почему-то называл «двадцать первый газ» и в салоне которой было так же просторно, как из за его окнами…

Отарская Цветочная улица была обычным переулком, соединявшим параллельно идущие Вокзальный и Портовый проспекты. По всей ее длине — метров сто пятьдесят — двести, не более — расположились невысокие жилые дома, перед ними у узких тротуаров спали полтора десятка легковушек. Сома затормозил ровно посередине переулка у безликого трехэтажного дома и подъехал к обочине:

— Вот здесь все это было.

— Да, место глуховатое… — резюмировал я и вылез из сомовского «опеля».

— У нас весь город такой, — поддакнул Сома.

— Показывайте, сержант!

— Вот здесь лежало тело. — Сома указал почти на середину улицы, где на сером асфальте отчетливо виднелись следы полицейского мелка, обрисовавшего контуры навеки успокоившегося Константина Ищенко, 1975 года рождения, который никогда больше не увидит свой родимый, забытый богом и федеральными властями поселок Многовершинный, что затерялся в глухой Дальневосточной тайге в десяти километрах к западу от неприветливого берега Сахалинского залива и в семи километрах к югу от скалистого мыса, названного в честь какого-то (или какой-то?) Литке. Улочка была тихой и пустынной: судя по всему машин по ней с утра проехало немного, поэтому надеяться на более или менее фундаментальные анализы ивахаровских экспертов места преступления было не только можно, но даже и нужно.

Я посмотрел на проезжую часть, где было найдено тело Ищенко, и обратился к Соме:

— Так что, тело, значит, лежало не у тротуара?

— Нет. Почти посередине.

— Кто нашел труп?

— В полицию позвонила Томоко Като, развозчица консервированных напитков. У нее с четырех утра была смена по заправке уличных автоматов банками с напитками. Она ехала здесь на своем пикапе, увидела Ищенко и вызвала нас по сотовому телефону.

— Место вокруг было пустое?