Счастья и расплаты (сборник)

Когда-то меня еле выпустили
на первый опасный выпас вдали,
где чуждые нам крокодилы
и крокодилицы,
как в школе мы все проходили,
советских людей ловцы,
а их любимое кушанье —
все ученики непослушные
и те, кто плохие пловцы.

И Доре сказал я на случай:
«Не смейся – внимательно слушай.
Найдя фотографии голые
совграждан и иностранок,
на Красной площади головы
им рубят всем спозаранок.
А если случится, что где-то
найдут с иностранками нас,
то, если мы и не раздеты,
кастрируют всех напоказ!»

И Дора,
          само простодушье,
как будто ее что-то душит,
воскликнула:
          «Ты мне как брат.
Ну как им такое не стыдно!
Ведь вместе и слышать обидно
два слова «поэт» и «кастрат».

Конечно, не в данной пародии
я это ей все изложил,
но и в ностальгии по Родине
страшок унизительный жил.

Я недооценивал Дору,
принявшую это всерьез,
и было в ней столько задору,
внушившего дрожь репортеру,
к нам сунувшему свой нос,
а с носом и скользкий вопрос.
Он пленку сам выдрал из «Никона»,
и жалкая морда захныкала,
а Дора
          совсем не со зла,
но так, что он стал
          как тухленький,
удар, куда надо,
          туфелькой
преостренькой
          нанесла.
Она объективы расквашивала.
Пунктир путешествия нашего
был, будто зигзагистый риск,
усеян отелей наклейками
и «хассенблатами», «лейками»,
разгвазданными ею вдрызг.
Все это ей будет засчитываться —
поэзии русской защитнице.
Не предугадать ей самой,
что станет она фотографом,
самою судьбою отобранным
из фотографируемой!

А вызванный полицейский,
сначала в нее полуцелясь,
стрелять не набрался сил —
на танго ее пригласил.
О, как они в танго кружились!
Он, по-буйволиному жилясь,
ее, как лиану, сгибал,
и звезды на небе крошились,
летя серпантином на бал.
И пели мальцы голоштанно,
и пальма навеселе
счастливо звенела, как штанга,
дрожа от ударов Пеле,
под танго, под танго, под танго,
морщинистая, как Ванга,
все видя без глаз на земле,
нас всех – от Байкала до Ганга,
не видя лишь призрака танка
под Прагой в предутренней мгле.

Но есть прорицательниц ясность
лишь в любящих. Только они
предвидят любимым опасность,
припрятанную в тени.
И даже за шуткой моею,
мной сказанной на ходу,
а как – я понять не сумею,
она уловила беду.
Откуда на Амазонке
такие берутся девчонки,
что могут и туфлей прелестно
в определенное место
умеючи засадить,
а после с ними полиция
танцует танго в Летиции,
не посадив за садизм!

Но парням из Корпуса мира,
приплывшим сюда на плоту,
пройти моей Доры мимо
было невмоготу.

Один хвастуном был могутным,
уж круче и некуда – крут.
Представился мне Воннегутом,
сказав мне, что папа – Курт.
Но к этому, словно ко вздору,
отнесся я потому,
что так он глядел на Дору,
как будто она без спору
принадлежала ему.
И я засмеялся: «Брось, парень.
Да это почти все равно
что будто бы я и Гагарин,
и сын его очень давно».

Добавил потом к разговору,
уже неприкрыто зловещ:
«Послушай, оставь мою Дору».
А он: «Что, она твоя вещь?!»

По пьянке, насквозь протекилясь,
мы вмиг в обоюдном рывке

сцепились и покатились
к пираньям в зубенки – к реке.
Конечно, всемирное братство
и «Интернационал»,
но все же за женщину драться —
великий церемониал.
Нас так вдохновляла текила,
но Дора, гневна и бодра,
помоями нас окатила
из дружественного ведра.
Допрежь чем кормить до отвала,
стуча по башкам кулаком,
потом она нас отмывала
почти что крутым кипятком.
Мы мирные стали такие,
что каждая наша страна
гордиться могла, и к текиле
прибегнули вновь, не спьяна.
Порывшись в помятом кармане
на выпрямившейся груди,
он гордо, по-американьи
достал driver’s license, ID[6].

Там было действительно: «Марк Воннегут».
«А я его сын.
          Воннегуты не лгут».

И мы обнялись
          да и чокнулись звонко,
и Эльбою стала для нас Амазонка!

Великая Дора Франко —
не женщина, а самобранка.
А если идет перебранка,
нам нужно таких,
          а не цац.
Между сцепившимися,
крови еще не напившимися,
между дерущимися,
к власти по трупам рвущимися
пустите по коридору
живою оливой Дору,
не дав разгореться раздору,
пусть вырвет все пленки к позору
пристыженных папарацц!