Савва Морозов

Двадцать девятого августа 1892 года общее собрание уполномоченных под руководством Морозова приняло следующее постановление: «Ходатайствовать перед его императорским величеством о том, чтобы при обсуждении торговых договоров с Германией были вызваны сведущие люди из торгового сословия». [255]В итоге правительству пришлось поступиться внешнеполитическими интересами в пользу экономических. Это была уже крупная победа С. Т. Морозова. Объединив усилия ярмарочного купечества, он отстоял интересы русского предпринимательского сословия. С одной стороны, удалось добиться «…исправления ставок таможенных пошлин во внешней торговле России» в его интересах. С другой стороны, государство прислушалось к голосу торгово-промышленной элиты и позволило ей непосредственно участвовать в решении важных экономических вопросов. П. А. Бурышкин отмечал: «Новый договор внес большие изменения в русско-германские отношения… и в народно-хозяйственные, и в политические, и сыграл важную роль в переменах, имевших место в конце прошлого столетия во всей европейской внешней политике».

Помимо решения судьбоносных для страны вопросов, помимо формирования купеческого самосознания Морозов как председатель Нижегородского комитета занимался и сугубо ярмарочными делами: решал проблему бюджета и упорядочения налоговых сборов с ярмарочного купечества (1892) и т. п. Это имело не менее важное значение, чем эффектные выступления по другим насущным вопросам. Действия, предпринятые С. Т. Морозовым за шесть с половиной лет пребывания на посту председателя ярмарочного комитета, позволили активизировать работу этого органа. С этого времени комитет стал претендовать на действительное представительство общероссийских интересов. За смелость в отстаивании важнейших для купечества проектов Савву Тимофеевича уважали даже те, кто лично к нему относился неприязненно. П. А. Бурышкин говорил: в Нижегородском ярмарочном комитете Морозова «…очень ценили и любили. Мне пришлось вступить в состав этого комитета лет через пятнадцать после его ухода, но о нем всегда говорили и вспоминали». А купец Я. Е. Башкиров, отмечая заслуги Морозова, подчеркивал: «Он поднял авторитет ярмарочного управления, придал ему характер общественного самоуправления, между тем как до него оно носило характер казенного учреждения».

Однако до сих пор не предпринималось попыток понять, какие качества позволили Морозову в столь краткий срок объединить разрозненное купечество. Между тем это довольно интересно. Морозов проявлял себя не только как стратег, деятель с ясным политическим мышлением, и не только как прекрасный оратор, но и как превосходный тактик. Хорошо разбираясь в людях, то проявляя определенную гибкость, то играя на слабостях, он лавировал между представителями разных точек зрения и в итоге добивался своего. В этом смысле характерен следующий фрагмент из беседы Морозова с Амфитеатровым: «Я — вроде Пиквика-с: [256]пластырь ко всеобщему умиротворению-с… Не потому-с, впрочем, чтобы по природе своей был уж очень благодушен, а потому-с, что они там все настолько меня терпеть не могут-с, что, когда я говорю «да», они даже между собою грызться перестают — лишь бы иметь удовольствие, в большинстве, преподнести мне «нет»… А я и рад, что довел их до согласия-с, потому что-с мое «да» нисколько мне не было нужно-с, а весь мой интерес помещался именно в том-с, чтобы было «нет-с». [257]

Но далеко не всегда приходилось идти «от противного». Когда речь шла о сборе пожертвований, соглашение нередко достигалось добром. В. И. Немирович-Данченко отмечал «замечательную купеческую черту» — когда при сборе средств на какое-либо дело «надо, чтобы дело было компанейское, пусть по тысяче внесут, а он — двести, но надо, чтоб чувствовалось тут какое-то единодушие» [258]». Этот принцип действовал в самых разных сферах — как чисто экономических, так и связанных с вопросами высокой культуры. «Когда на обеде мануфактурщиков Лодзь не то мирилась, не то соперничала в вежливости с Москвою, тот же Савва Морозов поднял в застольной речи вопрос о недостатке в России ученых прядильщиков и о необходимости обзавестись бумагопрядильными школами. Сказал, а в ответ встает лодзинский фабрикант:

— Что же тут, господа, разговаривать? Надо дело делать. Жертвую двадцать пять тысяч рублей на учреждение бумагопрядильной школы в Москве.

— Не стоять Лодзи супротив Москвы! — кричит с другого конца московский мануфактурист. — Жертвую сорок!

— Мы — пятнадцать тысяч, — поддержали ярославцы.

— Мы — десять, — поддакнула Тверь.

И пошло, и пошло… В какие-нибудь пять минут вырос капитал в четверть миллиона рублей. Такие же сцены происходили зауряд у железоделателей, у машиностроителей. Капитал гулял и щеголял собою». [259]