Сатори в Париже. Тристесса

«Ничего не могу с собой сделать – Мне еще пульку найти надо – Это пульман?» Он протягивает спичку и считает, будто это капсула морфия. «Ложку мне принеси» – Он собирается забодяжить ее и двинуться – Господи – Утром в серое время он наконец уходит и спускается к себе в комнату, спотыкаясь со всеми своими пожитками, включая «Ньюзуик», который бы ни за что никогда не прочел – Я выливаю его банки ссак в туалет, они все чисто голубые, как синий Сэр Джошуа Рейнолдза, я думал: «БОЖЕ МОЙ, должно быть, он при смерти!» но оказывается, то были банки синьки для стирки – Тристесса тем временем поспала и ей лучше, и они как-то спотыкаются там и вмазываются, а на следующий день она возвращается, стучится Быку в окошко, бледная и прекрасная, уже не ацтекская ведьма, и очень мило извиняется —

«Она через неделю опять сядет на дурцефалы», говорит Бык – «Но я ей больше не дам» – Проглатывает один сам —

«А ты их зачем жрешь!» ору я.

«Потому что я умею, я уже сорок лет торчу»

Настает затем роковая ночь —

Я уже наконец-то в такси и только на улице сказал Тристессе, что люблю ее – «Yo te amo» – Никакого ответа – Она лжет Быку и говорит ему, что я сделал ей гнусное предложение, сказав «Ты спала со многими мужчинами, почему не поспать со мной» – Ничего подобного я никогда не говорил, только «Yo te amo» – Потому что я и впрямь ее люблю – Но что с нею делать – До сонников она никогда раньше не врала – Фактически раньше молилась и ходила в церковь —

Я махнул на Тристессу рукой, и в тот день, Бык болеет, мы ловим такси и едем в трущобы найти Эль-Индио (Мрачного Мерзавца, как его зовут в этом ремесле), у кого всегда что-нибудь есть – У меня вечно имелось тайное подозрение, что и Эль-Индио Тристессу любит – У него красивые взрослые дочери, он лежит в постели за хлипенькими занавесками с широко распахнутой в мир дверью, улетает по М, старшая его жена встревоженно сидит на стуле, горят иконы, ведутся перепалки, стонет, сплошь под бесконечными мексиканскими небесами – Мы приходим к нему в кубло, и старая его жена рассказывает нам, что она его жена (мы не знали), а его дома нет, поэтому мы садимся на каменные ступеньки чокнутого дворика, где полно вопящей детворы и пьяни, и бабья со стиркой, и банановых шкурок, можно подумать, и ждем там – Быку так плохо, что вынужден пойти домой – Высокий, сутулый, колдун труповидный, уходит он, оставив меня сидеть пьяным на камне, рисовать картинки детей в блокнотике —

Затем выходит что-то вроде хозяина, дородный дружелюбный дядька, со стаканом пульке, двумя стаканами, убеждает меня заглогнуть мой с его вместе, я пью, бац, залпом, кактусовый сок каплет у нас с губ, он меня опережает, не успеваю я толком – Женщины смеются – Там большая кухня – Он выносит мне еще – Я выпиваю и рисую детей – Предлагаю деньги за пульке, но они брать не хотят – Во дворике начинает темнеть —

Я уже заглотил пятерик вина по пути сюда, это у меня один из дней пьянства, мне скучно, и грустно, и потерянно – к тому же, три дня я художествовал и рисовал карандашом, мелком и акварелями (моя первая сознательная попытка), и я без сил – Набросал маленького бородатого мексиканского художника в его хижине на крыше, и он вырвал картинку из большого блокнота оставить себе – Мы с утра пили текилу и рисовали друг друга – С меня он нарисовал нечто вроде туристского наброска, где показано, какой я молодой, и симпатичный, и американский, я не понимаю (он хочет, чтоб я его купил?) – С него я рисую жуткую апокалиптическую чернобородую рожу, также тело его, крохотно скрученное на краешке кушетки, О небеса и потомки рассудят все это искусство, чем бы ни было оно – В общем, я рисую одного конкретного маленького мальчика, который не желает стоять спокойно, затем принимаюсь рисовать Деву Мадонну —

Возникает еще парней, и они меня приглашают в большую комнату, где большой белый стол весь в чашках с пульке, а на полу открытые чайники его – Поразительны там лица – Я думаю «Хорошенько проведу тут время, а сам прямо у порога Эль-Индио и поймаю его Быку, когда вернется домой – и Тристесса тоже придет —»