Саранча

спустил все, что мне дала семья: характер, волю к работе, спокойную выдержку, наконец, деньги. Я разорял не

меньше, чем закрытие хлебных портов. И, – полувоин, ру-

сак, рубаха-парень, – с упорством идиота вживался в

мертвую жизнь, в безделье и пошлость. И какие потря-

сения, и личные и народные, понадобились, чтобы отрез-

вить меня».

На другом листке:

«Самым своим бытием во многом меня убеждает и

многому учит Эффендиев.

Он не глуп, но некультурен, просто малограмотен.

И вместе с тем не делает глупостей, гнет правильно

свою линию, так мало совершает ошибок, что его можно

назвать безошибочным.

Он – сила, как силой является и рука человека.

Но он не сам по себе сила, он – орудие силы.

Кто же настоящая сила?

Она есть. Я хотел бы быть на ее стороне.

В самом деле, раз нет Деникина, его заменяет… Бух-

биндер!

Он хочет сделать себе новое богатство и готов вести

настоящую войну (скрыто, конечно)…

А я его ненавижу. Куда же мне деваться?

Но у меня есть только отрицательные ответы на все.

Немного можно вычитать в татарине-коммунисте!»

Листки были загадочны; не то дневник, не то письмо.

Их довольно бестолковые вопрошания предполагали отвечающего. Таня не понимала откровенности с бумагой и обрадовалась, что вопли эти, случайно найденные в книге, оборвались. Ей приходилось слышать их, но в жидком разведении разговоров, которые вели они с мужем зимними вечерами. Обычно она смиряла себя:

– Сиди здесь ради него. Пусть он судит себя сам.

Ей казалось, что его не за что наказывать: и без того несправедливо сослали в захолустье его, дельного человека, способного в несколько месяцев одолеть целую библиотеку книг по одному вопросу, овладеть им вполне.

О, если бы уехать куда-нибудь! В Южную Африку…

Там говорят по-немецки, там крепкий быт. Там не жарче, чем здесь, в Азербайджане. Буры. Буйволы. Копи царя

Соломона. Огляделась. В комнате было скаредно и пыльно.

От казенной мебели не пахло ни копями, ни даже бурским довольством. За окнами бедность Крейслеров прерывалась.

Таня вышла.

Яркая, как взгляд в упор, ожесточенная действительность южного утра блеснула перед ней. С крыльца из-под шелкового шелеста платана, покрывшего весь их домик зеленым взмахом, наблюдала она, – впрочем, довольно безучастно, – сияние дворовой травки, уводящее глаза в прекрасную тополевую аллею. Ширококронные тополя выстроились вдоль заводского фасада. Тепло уже мощно висело в воздухе, как обещание зноя. До Тани донесся кухонный чад и спросил голосом Степаниды:

– Чего нынче на обед-то заказывать станете на второе, –

кебаб, что ли, или плов?

Распаренный лик вращался в окне.

– Делай что хочешь! Все равно ничего не придумаешь.

Плов, что ли…

Лик скрылся. Кухонная темнота ворчала:

– Ну, скажи, совсем запускает хозяйство, на меня бросила. А я разве одна могу! Я и куплю нерасчетливо… я и украду… С саранчой этой совсем голову потеряли. И куда пошла? К заводу. Веселье какое, там ни души нет. Багирка!

Сбегай, посмотри, куда она поперлась? В чем душа держится от лихорадки. Лежала бы лучше, каки таки прогулки.

Двухэтажное, широкоразбросанное, запущенное здание завода зияло разбитыми окнами на краснокирпичном теле.

К мрачному корпусу примыкала стена, включавшая в свой круг дома с палисадниками, конюшню, сараи, амбары, бараки, все это своим расположением напоминало барскую усадьбу, все это разваливалось. Среди двора высилась водокачка, через весь двор висела труба пневматической передачи. Перед домиком Вильского играли дети. Среди черной россыпи южных головенок потомки механика, –

беловолосая поросль славянского племени, – выделялись бледностью, васильковыми глазами, тонким станом, угловатостью движений. Ребята надрывались в страстном споре на тюркском языке, – игра была сложная и военная. Таня поманила старшего:

– Где мама, Сташек?

– На саранче. Туда все, и милиция ушла. На заводе никого, только мы, дети. Я даже пожара боюсь, – закончил он серьезно, повторяя чьи-то слова.