Саранча

И пошло: «Ипатыч, алкоглот, патлатый, да он сердцеед, сердцеед! Друзей ради бабы покинул, выпей, старик, налью, отец, закури, а то, смотри, бросил, Онуша, друг, за милых женщин налей ему еще, пан, догонять, догонять, догонять нужно, не могу, братцы, – толстое рыло хозяина летало над столом, как футбольный мяч у сыгравшейся команды, – одну кончили, трахнем за нее, Онуша, за милую твою, дай-ка завернуть, возьми у меня рештского, – уже прекрасные губы Агафоновы тянулись к нему, – дай, друг, поцелую, люблю тебя, Онуша, за любовь твою к женщине, за уважение», – дно второй бутылки подымалось все выше.

В магазине зазвенел дверной звонок, благовестник Бухбиндеровых барышей.

Он выбежал и вернулся, потрясая пачкой дензнаков.

– На бутылку араки есть, ребята! А вы лакать стесняетесь. Я вот сейчас татарину за банку ртутной мази хлопнул цену: тридцать лимонов, говорю. У него даже морду своротило. А сам: «Чох якши». Не поверите, до чего мне они надоели. Давеча фасую доверовы порошки, а так и ноет думка: хорошо бы в них стрихнину подсыпать. Очертела грязная татарва, холеры на них нет! Ну, кому переть за аракой?

Метнули жребий, вышло – пану.

– Ребята, сдавайте револьверы! За третьей посылаем!

Бухбиндер построжал. Напиваясь, гости не раз пытались предаться кукушке. Аптекарь никогда не терял памяти, – до стрельбы друг по другу не доходило. И слава богу, на двадцати квадратных аршинах трудно промахнуться даже в полной темноте. Палили в стены, в узор на ковре, однажды расстреляли целую корзину гранатов и персиков. Агафонов лениво полез в задний карман.

– На, черт с тобой. Пойду коня расседлаю. Засядем.

– Я тебя давно не видал, Онуфрий, – сказал Бухбиндер.

– Худеешь очень. – И заметил совершенно безразлично, как будто мысли рождались не в мозгу, а ползали, что ли, по лицу и он их едва замечал. – Мне Тер-Погосов жаловался на твоего немца.

– Какой Тер-Погосов? – удивился Веремиенко.

– Какой, какой! – сварливо передразнил Бухбиндер. –

Не знаешь, что у тебя под носом делается. Тот самый, который у вас опрыскиватели отобрал.

– А, волосатый… Как же его иначе встретить? Саранча,

– а он «Верморели» отбирает на бочки переделывать, дерьмо возить. Так уж его пожалели, отпустили, да пан уговорил и аппараты отдать без скандала.

– И очень хорошо сделали. Это мой родственник. Я бы за него с твоего Крейслера голову снял, жену вдовой оставил.

– Да ну?

– Что «ну»? Что такое за «ну»? Его брат женат на сестре моей покойницы жены. Как это, – свояки? Ну да – свояки, конечно. О чем это я?.. Тебе правда нужны деньги? Помнишь, ты осенью говорил о двух тысячах…

Веремиенко молчал. Жалкая и злобная усмешка, сползая с губ, исказила лицо и, как шрам, застыла, стянула левую щеку, заволокла левый глаз.

– Смотри, – пробормотал он, – ты не смейся! Я голову заложу.

– Какой смех? Что за смех? Ты тоже хорош! Нет чтобы спросить у Бухбиндера, в чем дело. А дело же в том, что затеваются очень большие дела!

Бухбиндер суетился около стола, как бы вздымая пыль, пол дрожал от каждого его движения. Веремиенко испытывал потяготу, желание расстегнуть ворот.

– Этот самый Тер-Погосов теперь в Саранчовой организации большой шишкой: начснаб. Так на ваши опрыскиватели, которые не пригодились комхозу, уже нашлись покупатели – Иванов и Бухбиндер.

– Кто такое Иванов?

– А я знаю? Человек, которому нужны деньги. Он любит женщину, прямо с ума сходит. И готов ей бросить деньги под ноги, даже невзирая на мужа: вот вам! Делайте что хотите, поезжайте куда хотите! Это моя любовь. Ну, так Иванов – мой компаньон, который подписывает счета.

А у Иванова есть свой покупатель – Саранчовая организация.

Веремиенко захохотал. Он хохотал, раздельно выдыхая каждый звук, невесело, не заразительно и безудержно, обеими руками вцепился в косматые волосы, раскачивал голову. Бухбиндер уставился на него угрюмо, почти с испугом, выжидал.

– Кто так смеется, тому нельзя доверять.

Веремиенко мгновенно замолк.

– Понял вас. Ах, дьяволы, до чего додумались!

– Ну да, – двести процентов прибыли. Саранча – это форс-мажор. Я тебя люблю, Онушка. Ты на меня там злился, а ведь я понимал, что не серьезно: выпьешь, все пройдет. Ты же знаешь всю округу, понимаешь в этих прысканиях. Нам сейчас такой человек – золото. Дела такие начинаются, что мы с тобой к осени в Москву удерем.

Подумай, – Москва.

– Москва, Москва, – повторял Веремиенко, облизывая пересохшие губы.

– Входи в дело, – прошептал Бухбиндер, услыхав звонок.

Веремиенко сухо выдохнул: «Хорошо». Багровое самозабвение ударило в глаза, в сердце, наполнило шумом уши. Миг, – и он очнулся, но уже пьяный, утешенный особым опьянением алкоголика, который прервал зарок.