Сара Бернар. Несокрушимый смех

Да, если хотите, утешение! Возможно… С ранних лет несчастья действительно, не обходили меня стороной, но я умела противостоять им. И отчасти горжусь этим. Перейдем, однако, к продолжению, это более интересно, вернее, перейдем к следующему: речь о Ришпене, том самом, кто сумел отторгнуть меня от Дамала, или, точнее, заставил нарушить верность ему. Представьте себе, что я, как это ни глупо, поклялась быть верной этому скоту, хотя он изменял мне, словно зверь в лесу. И в своих апартаментах, и за кулисами, я всюду с трагическим видом хранила величественное молчание. Рассердившись, Ришпен холодно изнасиловал меня. И тут я поняла, что моя верность была не так уж естественна. Несчастная любовь заставляет вас, бог знает почему, верить в добродетель, во всяком случае в вашу! Ришпен всеми силами старался вывести меня из этого заблуждения. Он очень был похож на Муне-Сюлли. Того же средиземноморского происхождения, смуглый, мужественный, отменного здоровья, он обладал точно такой же энергией и силой. Он писал немного глупые, скучноватые, но поэтичные пьесы, лично указывая на малейшие нюансы игры с трудно вообразимым кривляньем. Он любил важничать, носил колец больше, чем я, и, надо сказать, был на редкость забавен. А, кроме того, он был нежен и безумно в меня влюблен, что приятно разнообразило мою жизнь. Мало-помалу ко мне возвращалась вера в мою судьбу, тем более что я встретила Сарду, автора Сарду, который после «Федоры», русской пьесы, дал мне возможность сыграть «Теодору», пьесу византийскую. Это был двойной успех – и проникновение Византии в парижское общество, и несколько затрудненное проникновение некой Византии в мои финансы. После всех моих глупостей я, разумеется, снова оказалась на мели; я даже вверила свой театр сыну, которому тогда исполнилось всего пятнадцать лет, это было губительное начинание, и я вновь оказалась в самом плачевном положении. Благодаря Сарду я стремительно поднялась. Теодора с ее нарядами, драгоценностями, ожерельями, безумствами, императрица Теодора вновь вернула меня на трон, мой временный актерский трон, но все-таки трон. Правда, ненадолго! Долгов становилось все больше. Моим домам и моему театру не удавалось уравновесить друг друга. Словом, мне вновь пришлось отправиться в турне, на этот раз в Южную Америку. Признаюсь, я была рада уехать из своего города, из приходившей в упадок Европы, где на меня сыпались оскорбление за оскорблением, по крайней мере в частной жизни. И я снова двинулась в путь, естественно с «моей милочкой», а также в сопровождении Анжело и Гарнье, прекрасно ладивших друг с другом, и некоторых из тех, кто составлял прежнюю мою труппу. А такие были. Я не стану рассказывать Вам о Южной Америке и моих блестящих успехах. Скажу только, что ее жителям свойственны американское простодушие, американская роскошь в сочетании с некоторыми итальянскими оттенками, греческими и болгарскими безумствами. От императора Бразилии я попадала к правителю Перу, потом Чили и Уругвая, и повсюду делалось все возможное, чтобы доставить мне удовольствие. В Панаме, увы, Анжело и Гарнье сразила желтая лихорадка, но я спасла их. Одно лишь омрачило это турне, организованное, разумеется, Жарретом, который с давних пор оставался мне верен, во всяком случае как импресарио. Тем временем я поняла, что его молчание и загадочность были, скорее всего, проявлением значительного недостатка интеллекта, и очень боялась, как бы он не надумал возобновить со мной тот любовный дуэт, который был так мил в первый раз, в Северной Америке, но здесь, в Южной Америке, показался бы мне тягостным. По моему виду он понял, что я уже совсем не в том расположении духа, и стал на редкость сдержанным, спокойным и приятным деловым человеком. Я снова прониклась к нему определенным уважением и даже восхищением и радовалась возможности считать его своим другом и опорой в жизни, когда в Монтевидео он внезапно умер от сердечного приступа. Его с печалью похоронили. Собралась вся труппа, немного ошалевшая, в довольно пестрых одеждах, утративших былой приличный вид из-за бесконечных переездов с вокзала в гостиницу и пересадок с поезда в коляску, с судна в фиакр. Эта смерть всех нас застала врасплох, мы пришли без головных уборов, непричесанные, всклокоченные, с наполовину снятым гримом. Это были невообразимо странные похороны под палящим солнцем Монтевидео. В солнечной, карнавальной атмосфере тропиков Жаррет с присущим ему видом делового человека в своей благопристойной куртке был совершенно неуместен в качестве покойника. Пока бросали на гроб землю, мне вдруг вспомнились рдеющее солнце и задняя площадка поезда, вновь безмятежно продолжавшего свой путь, прекрасный первозданный пейзаж, руки, обнимавшие меня, и невероятный, поразивший меня запах. Я рыдала, но только внутренне, и меня снова, в который раз, наверняка сочли холодной и бесчувственной. Я уже говорила, что не умею плакать, когда меня постигает настоящее горе. С неким правдоподобием я плачу только на сцене.