Сара Бернар. Несокрушимый смех

Летом 1870 года небольшое недомогание, следствие моих излишеств, вынудило меня уехать на лечение в О-Бонн. Тот, кто знает, что значит курс лечения, поймет то невольное облегчение, какое я, вопреки своей тревоге, испытала поначалу, услышав сообщение о войне (зато я очень скоро поняла весь ее ужас). Я тотчас вернулась в Париж – из патриотизма, глупого, но неодолимого, ибо я всегда была ярой патриоткой. Для меня патриотическая кокарда в сердце столь же естественна, как краска на щеках. Что я могу с этим поделать? Я обожаю военную музыку, мысль о Франции заставляет меня плакать, а храбрость наших славных солдат – дрожать от восхищения! Вот так! Моя аморальность при этом не ставится под вопрос, но мой патриотизм незыблем. Хочу подчеркнуть, я – француженка и патриотка, только не в том смысле, как это понимали некоторые старые лицемерные хрычи моего времени (и Вашего наверняка тоже). Особенно и прежде всего я люблю Францию Справедливую. Например, я всегда любила Золя. В то утро, когда газета «Орор» опубликовала его статью «Я обвиняю» [29] , я пришла к нему. Вопящая толпа хотела линчевать его, тогда я появилась у окна и успокоила ее. Вы этого не знали? Так вот знайте! Расизм приводит меня в ужас, я люблю иностранцев не меньше, чем свою страну, ибо, принимая их, Франция и мне позволила стать француженкой. Ничто на свете не заставит меня отринуть тех, кто мечтает сделать своей родиной мою страну.

К тому же, если отбросить всякую мысль о нации, человеческое существо – это человеческое существо! Если порой я бывала сурова к некоторым людям, то всегда любила человека, как индивида, так и толпу. Возможно, между этими двумя общими понятиями найдется множество лиц мужского пола, которым пришлось страдать по моей вине, но мало кто из них жаловался! Мои любовники всегда становились для меня друзьями. Разве это такой уж плохой знак для роковой и жестокой женщины?

Итак, меня едва не линчевали недруги Золя. Но противостоять мне пришлось не только толпе: во время дела Дрейфуса я поссорилась с собственным сыном. Морис оказался до того глуп, что вступил в Патриотическую лигу, которая была способна на все, включая и самый примитивный и самый глупый, самый гнусный антисемитизм. Около года мы с сыном были в ссоре, и, думаю, я страдала от этого разлада больше, чем из-за любой ссоры с каким-нибудь любовником. Но у меня не было выбора. Справедливость во мне пересиливает любовь.

Поговорим о более веселых вещах. Что со мной происходит? Что за роль суфражистки я вдруг для себя определила? – спросите Вы меня. Новая комедия? Нет, пришла война. Я вернулась в Париж и стала сестрой милосердия. Я ухаживала за ранеными солдатами, и не меньше, чем новизна этой роли, меня привлекали опасность и связанные с ней трудности… Сначала я превратила в госпиталь свой дом, потом перенесла его в «Одеон». Для этого я отправилась к префекту Парижа, вошла к нему в образе благочестивой и усердной светской женщины, но сразу отказалась от этой роли, увидев перед собой Кератри собственной персоной! Шесть лет спустя мой красавец Кератри по-прежнему оставался все таким же красавцем Кератри; видимо, и меня он нашел не такой уж дурнушкой, если, вставая, покраснел! Это в его-то возрасте! Ведь он был важным ответственным лицом столицы! Мы упали друг другу в объятия. Сначала, разумеется, в переносном смысле, потом, как-то вечером… Впрочем, это было давно, очень давно. Он показал себя очаровательным и деятельным. Я получила зерно, хлеб, вино, еду, повязки, все, что было необходимо для молодых раненых солдат, которые не одну неделю проходили передо мной. Это был страшный, чудовищный и прекрасный год: столько я увидела за это время человеческих существ, достойных называться именно так. Но я видела и ужасы, видела людей покалеченных, умирающих, страдающих, воющих, зовущих свою мать, измученных воспоминаниями, истерзанных телом, душой и сердцем, я видела все самое худшее – и могу Вам сказать, что нет ничего отвратительнее войны. Ничто не может оправдать войну, нет ни провокации, ни чувств, ни обиды или даже потери, нет ничего, что может сравниться с войной. Верьте мне. Как подумаю, что это варварство порождалось и всегда будет порождаться тайной силой торговцев оружием, ошибками или тщеславием неких властителей мира, мне хочется выть. Хочется подняться в последний раз, отбросить покрывающие меня землю и травы и кричать на всех сценах мира, не важно каких: «Прекратите! Прекратите, это чудовищно! Чудовищно и недопустимо! Ничто не стоит этого ада, ничто и никогда!» Я видела их, этих молодых парней, этих искалеченных мужчин, французов и не французов, сначала в 1870 году, потом позже, гораздо позже, в 1918-м. Я видела их… да…

Не будем, однако, рыдать в этой главе.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Дорогая Сара Бернар,