Сапфировый альбатрос

А прописано в ней то, что подпоручик такой-то 20/VII-16 г. отравлен удушливыми газами пушек противника. И на вопрос, в какую часть тела, там отвечено, что имеется бледность лица, рвота, боли в груди, головокружение и общая слабость. А в свидетельстве номер такой-то от 22 сентября того же года из такого-то Петроградского распределительно-эвакуационного пункта Постоянной Врачебной Комиссией прописано, что такой-то уже не подпоручик, а поручик, отравленный газами 20/VII-16 г., но со стороны внутренних органов возражений не усматривается. Правда, имеется дрожание век при закрывании глаз и умеренная степень неврастении. Но службу в действующей армии нести может.

А в следующем свидетельстве Мишель назван уже штабс-капитаном, страдающим неврозом сердца и неврастенией, хотя лечиться ему назначают в одном из лазаретов Кавказской гренадерской дивизии на театре военных действий. Чего там такое у них во фронтовых условиях происходило, врать не стану, но что Мишель оказался везунчик, то везунчик. В него всего что-то пару раз из чего-то попали, и то не до смерти. Средняя жизнь тогдашнего прапорщика на империалистических позициях продолжалась две недели, не считая выходных, а кому-то же чины и ордена выдавать надо? Вот кто оставался, тому и давали. При таких счастливых удачах можно было вообразить себя, как Мишель тогда еще выражался, избранником судьбы.

А потом наступила Февральская буржуазная революция — штыки в землю, офицеров на штыки, и как эта бурная эпоха отразилась на Мишеле с его умеренной неврастенией, врать опять-таки не стану. Но в следующем свидетельстве о болезни, выданном Кронштадтской пограничной охраной 21 октября 1918 г., значится, что наш Мишель 23 лет от роду, происходящий уже из крестьян Полтавской губернии, одержим функциональным расстройством сердечной деятельности, не уступающим лечению. А потому признан подлежащим увольнению в отпуск на шесть недель как совершенно неспособный носить оружие. Хотя в пограничники он поступил в апреле на должность телефониста, где оружие не особенно-то и требовалось. Но следовать пешком, говорилось в болезненном свидетельстве, он все ж таки может и в провожатых не нуждается. Зачислению в ополчение тоже не подлежит.

Ополчение-то ополчением, но с чего бы это Мишелю было среди геройской разрухи следовать пешком из Кронштадта, удаляясь от пайковой должности, на которой не приходилось браться за оружие тяжелей вращательной ручки для телефонной машины? Сам Мишель ничего об этом не рассказывал. Но можете сами себе представить, каково это сидеть у телефона, когда за спиной прошвыривается в полуметровых клешах краса и гордость всемирной революции. У братишек в те священные годы было до крайности высокое революционное правосознание, они могли справедливо покарать за одну только офицерскую осанку. И изящная фигурка Мишеля, очень может быть, особо сознательным революционным матросам изрядно, я извиняюсь, намозолила глаза. И кто знает, при его давнишнем интересе к поэтичному слову он, вполне возможно, повторял про себя гордые стихи революционного поэта Маяковского насчет того, как революционная братва пьяной толпой орала и прикладами гнала с моста седых адмиралов.

У него и безо всякого Маяковского, я извиняюсь, под самым носом братишки очень невежливо обошлись с главным кронштадтским адмиралом по фамилии не то Фирин, не то Вирин. Он был из немчуры и при старом режиме еще в японскую войну нахватал всяких Георгиев и святых Анн со Святославами, а вдобавок еще и золотую саблю за храбрость — спас какой-то утопающий миноносец, что ли. Снарядных осколков тоже нахватал и в плену поболтался у япошек. Япошки даже хотели его отпустить ввиду его израненности и исключительной храброй доблести, но он из-за своей отсталой феодальной чести крайне гордо отказался. Он-де хочет разделить всеобщую участь нижних чинов. Такой вот был преданный слуга царского режима. Японские самураи его за это даже каким-то своим японским орденом наградили — они-де тоже умеют восхищаться чужим чувством феодальной чести. Известное дело, ворон ворону глаз не выклюет.

Про него даже в каком-то морском словаре было пропечатано, что он исключительно отличный морской офицер, только чересчур строгий и требовательный. Что он мало доверчив к своим подчиненным офицерам, а по-простому говоря, очень любит сам во все нос совать. Что он крайне заботливый о своем судне и о подчиненных ему чинах. Такой вот царский сатрап. Он даже за год до революции успел снова отличиться личной отвагой при отвращении пожара на пороховых погребах — такой вот был верный пес самодержавия.