Сапфировый альбатрос

Я мог часами смотреть, как буйная вода, впряженная папой в работу, и свет дает в нашу избу, и распиливает неотесанные бревна на сияющие доски, а когда из-за Гражданской войны мужики стали бояться возить зерно на мельницу, еще и перемалывать его в муку на жерновах, которые отец сам же изготовил из им же добытого известняка. Так что мы никогда не голодали. У нас на столе всегда присутствовала дичь, а когда порох и дробь унесла революция, папа сделал отличный арбалет, который убойной силой на небольших расстояниях — а откуда в тайге взяться большим? — кажется, даже превосходил ружье. Меня очень забавляло, что арбалетную стрелу отец называл словом «болт».

Отец и мыло научился варить, для чего зачем-то требовалось многократно пропускать воду через древесную золу. А вот маму совершенно не помню. Она вроде бы учила деревенских ребятишек читать и писать, но своими глазами, глазами маленького Алтайского, я этого не видел, только читал. Мама возникала лишь тогда, когда из тайги появлялись вооруженные люди в башлыках поверх военных фуражек с овальными кокардами или в косматых папахах, перечеркнутых красными лентами, и начинали тащить отца из дома, чтобы поставить его к нашей же стенке. Одним мама объясняла, что он знаменитый русский авиатор, другим — что он ссыльный, давший оплеуху кому-то из царской родни. Это неизменно вызывало общий восторг.

А потом отца вызвали в Москву, направили в Академию военно-воздушного флота, затем в Добролёт, потом в Главвоздухофлот (я и чужие слова ухватываю на лету, когда начинаю видеть чужими глазами), он принялся проектировать сначала планёры для будущих диверсионных операций, потом монопланы — на них уже новые летчики ставили новые рекорды, какие отцу в его время и присниться не могли.

Об этом я только читал, в таких делах я переставал быть Алтайским. Но у него и в буквах очень аппетитной выглядела какая-нибудь «доводка» — запахи машинного масла, керосина, ацетона… И такие вкусные слова: «фюзеляж», что означало веретено, «амортизатор», «ланжерон», «киль», «муфта»… Ну и что, что какие-нибудь части все время ломаются — отец непременно доведет до госиспытаний!

Отца больше не мучила совесть, что своей работой он укрепляет царский режим, — а при самодержавии даже великого Жуковского терзали раздумья о судьбах Родины. И какое было счастье, что годы Гражданской войны, когда не хватало хлеба, не хватало топлива, когда замерли многие заводы и почти не ходили трамваи, остались в памяти как время кипучего подъема, созидания! Сколько нового возникало тогда — закладывался новый мир! Как раз в эти годы был создан Центральный аэро- и гидродинамический институт имени Жуковского.

А отец замахивался на новый рекорд — на массовый самолет! Он бессонными ночами мечтал о лучшей в мире советской индустрии, без которой можно было создавать только штучные аппараты, словно в алтайской тайге.

Про его мечты я только читал: «массовый», «индустрия»…

Зато своими глазами я видел противного старого инженера с остроконечной бородкой, который язвительно тянул:

— Да где вы у нас найдете завод, который смог бы осуществлять такую тончайшую обработку? Не нам, сиволапым, производить самолеты, которые теперь делаются за границей.

И тогда отец ударил кулаком по его полированному столу и закричал:

— Ваше место в тюрьме!

И обратился к комсомольцам, к простым рабочим: «Мы же советские люди!» Один токарь, правда, из-за чего-то начал ерепениться, но отец прямо рубанул ему: «Не по-партийному ты подошел к этому делу!» И движением головы откинул со лба непокорную прядь.

И рабочие все сделали в лучшем виде. А старого инженера арестовали за саботаж. А потом он оказался еще и вредителем!

Вывел его на чистую воду старый большевик, а ныне корпусной какой-то комиссар, для которого весь смысл жизни был в его борьбе, в его работе. Он служил своим идеалам, служил партии и в этом находил единственное и полное удовлетворение. Он появился в окружении очень аппетитных слов: Главное управление авиационной промышленности (ГУАП), Управление Военно-Воздушных Сил, Наркомтяжпром, Главное мобилизационное управление…

В его собранной подтянутой фигуре, во всех его поступках, в будто бы несколько наэлектризованной атмосфере вокруг него жил этот дух преданности делу, которое ему поручила партия.

— Я передаю вам, товарищи, партийную директиву. Нам нужен темп развития, какого не знала ни одна страна, нужен небывалый, беспримерный в истории техники рывок. Партия поставила перед нами эту задачу — создать лучшую в мире боевую авиацию! Наши самолеты должны быть во сто крат лучше других! Если в десять крат — этого нам мало.

Корпусной комиссар Управления Военно-Воздушных Сил смотрел и говорил очень требовательно:

— Мы с вами, товарищи, принимаем и даем сражение. Это сражение с капиталистическим миром мы пока что ведем в цехах и конструкторских бюро, но нам не миновать и открытого боя.

И показал на кумачовый плакат у себя за спиной: «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут. И. В. Сталин».