Сапфир

Теперь она делала иначе: перемешивала камни под тканью, раскладывала их в хаотичном порядке и смотрела на них сквозь преграду, скрывающую цвет. Записывала увиденную последовательность в блокнот, срывала с самоцветов покров, сравнивала. И радовалась, потому что не ошибалась. Разложила в ряд три – чароит, турмалин, рубин – отгадала нужный. Затем другие – выделила из них рубин.

Затем вздохнула. Она мается дурью. Никому не нужны чароиты, «хероиты» и «дуркоиты» – ее блокнот – коллекция бесполезных рисунков. Ей нужны только два: сапфир и цитрин. Остальные можно вообще убрать в коробку и никогда больше не доставать.

Мо то уходил, то возвращался; она слышала хлопанье входной двери, шаги, шуршание пакетов, сквозь прикрытые веки в те моменты, когда отдыхала. За окном жил очередной солнечный курортный день – не для нее.

Часы на стене показали половину четвертого, затем пять. Вскоре шесть тридцать. Из тридцати двух попыток отличить камень-король от камня-шута она ошиблась всего два раза. Хороший результат? Великолепный с точки зрения статистики – никчемный с точки зрения самой Ланы.

В семь Мо вернулся вновь – открывал дверцу холодильника, не то складывал туда что-то, не то доставал. Звенел бокалами, плескался в раковине; Лане было наплевать. Она вымоталась и устала. Семь вечера. Еще один из трех оставшихся дней подошел к концу.

Под потолком, не ведая о тревогах, спокойно исполнял свое предназначение вентилятор – вращал лопастями, разгонял по комнате теплый душный воздух. Лане казалось: отключи его – вентилятор, – и ровным счетом ничего не изменится – предмет декора.

Она чувствовала себя мешком из-под картошки – такой же пустой и такой же пыльной.

* * *

В ее сне играла гитарная музыка – грустная, проникновенная, наполненная невыразимой печалью.

Лана открыла глаза и обнаружила, что в комнате сгустились сумерки. Дремали прикрытые тканью камни; блокнот лежал на полу – соскользнул с коленей. Она наклонилась и подняла его. В этот момент музыка зазвучала вновь – уже не во сне, наяву – с террасы.

Мо? Это играет Мо?

Она поднялась, чувствуя, как ноет затекшее от длительного сидения тело, потерла щеки ладонями, отправилась к выходу на крыльцо.

Он сидел в одном из плетеных кресел, подавшись вперед, перебирал тонкие струны. Достал из шкафа? Купил? На столе рядом с открытым шампанским, пустыми бокалами и вазой с фруктами горели свечи.

– Праздничный ужин? В честь чего?

Гитара на мгновенье умолкла.

– Всегда хотел открыть это шампанское – коллекционное, – когда придет правильный момент. Ведь сейчас правильный?

Правильный? Если учесть, что в жизни все моменты – правильные, – то да.

Лана не стала отвечать, просто уселась на свободный стул. Попросила:

– Поиграй еще. Пожалуйста.

И его рука вновь обхватила гриф; привычно зажали первый аккорд пальцы – поплыла в вечернем воздухе мелодия. Спокойная, тягучая, наполненная неведомым и далеким смыслом. Лана слушала ее без мыслей, и в какой-то момент вместо погруженной в вечерний свет террасы ей увиделись далекие, поросшие буйным лесом холмы. Закатное солнце, одиночество и… свобода? Да, именно она звучала в его мелодии – свобода. Или тоска по ней.

Она сама разлила по бокалам шампанское. Придвинула один к Мо, отпила из второго, оторвала от грозди пузатую виноградину. Откусила, не порадовалась сладкому вкусу – в последнее время все сладкое или радостное начало казаться ей чужим, принадлежащим кому-то еще.

А Мо все играл. И его музыка говорила сама за себя – в ней прорисовывалась Любовь. Любовь ко дню этому и дню вчерашнему. Спасибо за то, что есть вокруг, и за то, что придет завтра. Спасибо за всех людей, которые входили в его жизнь и уходили из нее. Спасибо за минуты радости, покоя и одиночества. Тихими звуками он выражал себя – себя как частицу мира, себя – неотъемлемую часть Вселенной. Себя – человека, себя – душу, себя – скоротечный фрагмент энергии, способный сейчас чувствовать и творить.

Ей хотелось плакать.

Музыка уводила далеко.

– Хорошо, что ты не играешь часто, – призналась Лана хрипло.

– Почему? – спросил он поверх музыки. – Так плохо?

– Так хорошо. Твои альбомы покупали бы миллионы. И рыдали бы под них.

– Или радовались.

Да, музыка плакала и радовалась, музыка просто была моментом «здесь и сейчас», представленная прошедшими через сердце нотами. Музыка не спрашивала и не отвечала, не просила и не обижалась, музыка существовала там, куда уходят после того, как заданы все вопросы.

– Мо…

– М-м-м?

– Я люблю тебя.

– Я знаю.

Лана пила. За спиной крохотное двухэтажное, потерянное где-то на карте в районе Ла-файи бунгало; стриженый газон, две спящие пальмы, далекий океан у горизонта. У них все еще было время, и они могли бы быть где угодно – на пляже, в кафе, бродить по улице. Молчать или разговаривать, ругаться, они могли заполнить эту жизнь тем, чем хотели. Пока у них еще была эта жизнь.

Она пила столько, сколько он играл. И не разговаривала.

Мо увел ее с крыльца тогда, когда она согнулась и начала всхлипывать. Уложил в постель, прижал к себе и так и держал, пока она не успокоилась.