Самый страшный след

Красноармейца он спрятал в своем сарае. Сразу же, пока позволяло естественное освещение, осмотрел рану, промыл ее и наложил временную повязку из чистой материи. Оставив бойцу ломоть хлеба с кружкой сладкого чая, побежал в храм к Акимушке за йодом, солью и перевязочным материалом.

* * *

Оказавшись в горнице, священник первым делом задернул занавески, потом подпалил фитиль керосиновой лампы — без ее слабого желтоватого света он не нашел бы, что требовалось для врачевания раны. Затем он вскипятил воду и начисто отмыл небольшое керамическое блюдо, на дно которого уложил два куска поваренной соли. Залив их горячей водой, тщательно размешал и опустил в насыщенный соляной раствор лоскут чистой хлопчатобумажной тряпицы.

Прихватив лампу, отец Илларион перетащил в сарай керамическое блюдо, йод, бинт и старую ватную телогрейку, в которой зимой расчищал перед крыльцом снег.

Кровотечение Ивану Сермягину (так назвался красноармеец) к тому времени удалось остановить. Он съел хлеб, выпил сладкий чай и чувствовал себя немного лучше.

— Как ты себя чувствуешь? — Отец Илларион приложил ладонь к его лбу.

— Получше. Спасибо вам, отец.

— Много не говори. Сил у тебя пока маловато.

Жара не было. Священник переложил инструмент из угла сарая и, постелив там телогрейку, устроил удобную лежанку.

— Перебирайся сюда. Тут будет поудобнее.

Сермягин переполз на новое место, а старик установил рядом лампу, снял с его ноги повязку и обработал йодом голень вокруг раны. Дав йоду подсохнуть, он вынул из раствора хлопчатобумажную ткань, слегка отжал ее и наложил на рану.

Красноармеец сдавленно застонал от боли, но потом, чтобы не закричать во все горло, зажал рот ладонью.

— Терпи, сын мой, терпи. Я знаю: это верное средство, — приговаривал священник. — Оно поможет избежать гангрены. Дня через три-четыре рана очистится и начнет подживать…

— Терплю, отец, терплю. Кто вы? Рассказали бы о себе. И вам дело, и мне отвлечься.

Отец Илларион присел рядом на край телогрейки, вздохнул и принялся рассказывать о своей жизни…

* * *

Два последующих дня немногочисленные жители оккупированного Смоленска старались не покидать своих домов. Фронт с канонадой и бомбежками ушел на восток, однако в городе спокойствия не добавилось: по улицам и переулкам беспрестанно тарахтели стаи мотоциклистов, рыскали патрули. Изредка гремели выстрелы и слышались отрывистые команды на «лающем» немецком языке. Солдаты и офицеры задерживали всякого, кто казался им подозрительным. Врывались в дома, устраивали обыски и допросы.

Этого-то и боялся отец Илларион. Потому сидел тихо дома и впервые за долгие годы не отправился на службу в храм. К чему? Все равно часть прихожан покинула город, а оставшиеся вряд ли отважились бы выходить на улицу.

Бог миловал — никто из оккупантов за это время не обратил внимания на скромный деревянный домишко с сатиновыми занавесками на подслеповатых окнах. Относительное спокойствие предоставило священнику возможность ухаживать за раненым красноармейцем: регулярно осматривать рану и кормить нехитрыми продуктами, которые имелись в запасе.

Рана на ноге Сермягина не воспалялась, но и не спешила затягиваться. Покраснение вокруг исчезло, рваные края стали белесыми. Боли Иван практически не ощущал: лишь при неудачном движении или задевая покалеченное место во сне, приглушенно стонал.

Отец Илларион никогда по-настоящему не врачевал, а медицинская помощь, которую он оказывал прихожанам, ограничивалась весьма скудным набором: обработкой и перевязкой ссадин и порезов, изготовлением настоек от мигрени, слабости или закупорки кишечника. Ну а по-настоящему хворым он рекомендовал обращаться к серьезным докторам. Благо в Смоленске за последние годы открылись две дополнительные больницы.

* * *

Однажды ночью относительный покой на тихой улочке Красина нарушил лай собак, треск мотоциклетных двигателей и беспорядочная стрельба.

Намаявшись с раненым, священник к тому времени спал. Услышав шум, он моментально отогнал сон, встал с постели и чуть отодвинул занавеску на окне.

Напротив соседнего дома светили фары мотоциклов и двигались огоньки ручных фонарей. В желтом свете мельтешили тени людей. Слышались команды немецких офицеров.

— Господи… неужели? — побормотал отец Илларион.

По оконцу полоснул луч света. Старик отпрянул, перекрестился.

Тихонько отойдя в глубь комнаты, он застыл на одном месте, тихо шепча:

— Что же делать? Что предпринять? Ведь найдут! Ведь отыщут моего Сермягина…

Он хотел было бежать к двери, ведущей на задний двор, как вдруг услышал тяжелые шаги на крыльце. Тут и вовсе по телу пробежал озноб, а в груди заклокотало.

В дверь трижды стукнули. И дважды добавили сапогом.

Снова перекрестившись, старик пошел открывать. Сбросив со скобы крючок, он зажмурился — в образовавшуюся щель ударил луч света.

— Ты есть кто, старик? — на ломаном русском поинтересовался стоящий под козырьком крыльца немец.

— Я отец Илларион… — начал было священник, но снизу, со стороны палисадника, послышался знакомый голос:

— Господин оберфельдфебель, это настоятель нашего храма.