Самый приметный убийца

Тут Витька совершил совершенно невообразимое: рухнул на костлявые коленки, со всего маху ударился лбом о пол, потом снова и снова. Сорокин, не на шутку испугавшись, выскочил из-за стола, схватил пацана за шиворот, поднял на ноги, тот молча мотал головой, и из-под зажмуренных глаза лились слезы. Наконец капитан усадил припадочного на стул, сунул в руки стакан воды.

– Напился?

Витька кивнул.

– Теперь внимательно слушай. Козырь этот, кто, откуда он?

– Не знаю, Николай Николаевич, как на духу. Подъехали с Вороной, взяли его – и поехали.

– Где взяли?

– Не могу сказать, темно уже было. На дороге подобрали.

– Ты узнать его сможешь? Хорошо разглядел?

Витька с жаром закивал:

– Да, да, хорошо! Такой, как калмык, раскосый, глаза такие, узкие, нос как у утки. Да, пальца нет на правой руке!

– Какого?

– Указательного. Он больше левой хватался…

– Левой. Понятно… Ну, а он-то тебя хорошо разглядел?

Маслов с готовностью замотал головой:

– Нет! Темно было – раз, два – у меня картуз вон какой, – он показал свой головной убор действительно с огромным козырьком и смущенно пояснил: – На толкучке я завсегда в нем, чтобы знакомые не узнали. Когда ящики таскали, тоже лицом к лицу мы с ним не оказывались, вниз спускаемся – он впереди, вверх идем – я.

– А в машине?

– Он в кабине ехал, я в кузове.

– Эх, Маслов, Маслов, – вздохнул Сорокин, – что же делать-то с тобой…

Вопрос решился, как и предполагал капитан, сам по себе: без пяти девять постучали в дверь, и вошла, пошатываясь, сиреневая от недосыпа Витькина мама.

– Буквально одну минуточку, – вежливо попросил Николай Николаевич, усаживая ее в коридоре. Плотно прикрыв дверь, положил руки Витьке на плечи и, ощутимо надавив, для внушительности, начал веско:

– Слушай, Маслов, меня внимательно. Только из жалости к маме твоей несчастной тебя, дурака, отпускаю, большой грех на душу беру. Но если будешь продолжать шляться по толкучкам и прочим подобным местам, не обессудь – или я тебя посажу, или Козырь прикончит. Из дома – в школу, из школы – домой, если цел остаться хочешь. И, главное, о нашем разговоре – никому ни слова. Понял меня?

Как сломанная соломинка, сложился Витька вдвое. И, наконец, вволю разрыдался.

* * *

– Коля, что-то случилось, и ты молчишь, – наконец не выдержала Оля.

После того как они встретились после занятий и, потеплее упаковавшись, слонялись вокруг дома, подкарауливая, когда Светка подастся на улицу, на Кольку смотреть было больно. Кончик носа дергается, глаза – как у больного чумкой кролика – смотрят, точно внутрь, отвечает или неохотно, или невпопад. Вот и сейчас:

– Нет, малыш, все стабильно на производстве. Как в школе-то сегодня, тихо?

Оля нетерпеливо дернула плечами:

– Ну, Маслова не было, заболел, наверное… Да что с тобой? Что ты дергаешься, как током стукнутый!

– Да нет, ничего.

Оля, подождав, поняла, что продолжения не будет, и еще – что ноги у нее постепенно коченеют. Что первое, что второе было невыносимо.

– Коля, – снова начала она, постукивая ботиком о ботик, – я давно хотела с тобой поговорить…

– Да.

– Ты постоянно молчишь.

– Нет.

– А если что-то говоришь, то всегда или не до конца, или не все. А если и говоришь, то у тебя ничего не поймешь. Это глупо.

– Хорошо.

– Это подло.

– Почему?

– Потому что это хуже, чем врать! Говорить полуправду – это то же самое, что врать, ясно?

– Хорошо…

– Коля, я же вижу, что-то стряслось. Если ты мне сейчас же не объяснишь, то я… – Она запуталась, замолчала.

– То что? – вяло спросил Колька, ожидая, что сейчас последует истерика – глупая, никчемная и совершенно никому не нужная. Как все-таки печально осознавать, что девушка, которую ты считал единственно идеальной и неповторимой… ну, в целом, – такая же, как и все прочие.

– Коля, – вдруг произнесла Оля тихо, – если ты мне не расскажешь, мне будет больно-пребольно, веришь?

Колька, обреченно вздохнув, распахнул шинель:

– Иди сюда. Замерзла?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Ты всегда глупости морозишь, когда холодно. Ну, как тебе сказать, моя хорошая, если я обещал ничего никому не говорить?

– Если обещал, тогда, конечно…

– И все-таки… знаешь, Оленька, сегодня ночью погиб очень хороший и несчастный человек, и именно потому, что я промолчал. Я не должен был молчать тогда и должен молчать теперь, но тебе, самому близкому моему человечку, так скажу: если мы с тобой сейчас рассоримся, разбежимся и будем врозь, может погибнуть еще кто-нибудь – один, два или много.

– Неужели все так серьезно? – с недоверием глянула она, ворочая головой, как воробей.

– Серьезнее некуда, – заверил он, – поэтому молчим и смотрим. Хорошо?

– Хорошо, – кивнула Оля, прикрывая глаза. – Ты посмотри пока, а я немного поплачу.

Выполнила она свое намерение или так, ради красного словца ляпнула, но притихла. Колька сам чуть не заснул стоя, но тут как раз краем глаза уловил ожидаемое движение: открылась дверь подъезда, выпорхнула Светка, такая смешная и куцая в дождевике, из которого год как выросла, и, озираясь, побежала по мокрой улице.

– Пора, – позвал Колька, – только тихо.