Самоучитель прогулок (сборник)

Кроме Парижа, русскую речь можно услышать и в Лионе, и в Марселе, и в Бордо. Но всегда это будет один из дюжины языков, звучащих на улицах. Мне нравится ощущать себя русским, то есть одним из многих и многих людей, живущих или бывающих во Франции, представляя себя частью большого мира, где все говорят на разных языках, а объединить всех может французский.

Говорят, что русским в Париже быть хорошо. Сделаешь хорошо свою работу, тебе скажут: «Гениально! У вас, у русских, все само собой получается». Запорешь – скажут: «Ну ничего. Ну, ладно. Он же русский». Наша зависимость от настроения, наша вольготность вносят в здешнюю регламентированную жизнь оживление плюс немного безумия, допустимого в здешних, разумных пределах. Так что мадам де Сталь, ожидавшую, что Карамзин будет сначала петь и смеяться, как дети, а потом озарит ее своим духовным оком и духовно же обогатит, можно понять.

А вообще здесь уже все и вся так перепуталось, ты и сам перестаешь понимать, в чем наша русскость состоит и есть ли какие-то приметы, по которым нас можно отличить от других. Как-то официант в ресторане на Дофин, узнав, что я из Петербурга, решил рассказать, в каком многополярном мире живет он. Он здешний уже давно, но родился в Неаполе и в юности много лет жил между Неаполем и Марселем. Дети его – на треть испанцы, так как жена из Каталонии, или на какую-то часть испанцы, а на какую-то каталонцы, эту хитрую пропорцию я не берусь воспроизвести, зная, как каталонцы пекутся о своей самобытности и независимости. Дочка его замужем за перуанцем, причем выходце из индейской семьи. А сын женат на вьетнамке. Для полного счастья не хватало только кого-нибудь на подмогу из наших ингерманландских краев, что я ему искренне и пожелал.

В этом пестром, разноязыком мире меня далеко не всегда принимают за русского, хотя я говорю по-французски с характерным акцентом. Охранник в бордосском музее, например, принял меня за сирийца. Это было достаточно неожиданно, уж кем-кем, а сирийцем никогда себя не ощущал. В другой раз, в Тулузе, меня определили в жители Катара. Ну что ж, Катар – страна возможностей.

В Париже есть место, где можно расплатиться парижскими рублями. В двух шагах от Лувра сколько-то времени назад возник большой сквот. Дом на проспекте, идущем вдоль Сены, долго стоял пустой, так как владевший им банк был в долгах и сначала не мог его отремонтировать, а потом дело дошло до угрозы банкротства и дом стало невозможно даже сдать в аренду. Тем временем в него вселились художники – коммуна анархо-социалистов, устроившая посреди Парижа островок всеобщего блага. Их было никак не прогнать: слишком много шума вокруг банка, который и так старался лишний раз не напоминать о своем существовании. Художники были не из буйных, жили своей жизнью, но среди них оказалась парочка идейных товарищей. Веселую тусовку они реорганизовали в советскую республику – в 16-ю, хотя на момент образования новой федеративной единицы СССР перестал казаться долгосрочным проектом. Но в Париже это было не суть важно. Рыцарям перманентной художественной революции жить в Парижской советской республике было весело. Делать можно было все что заблагорассудится. Провозглашая принцип «от каждого по способностям – каждому по труду», они имели в виду, что напрягаться никому не следует. Кто на что способен, тем пусть и занимается. Пусть все работают как могут и делают что хотят. На одном отдельно взятом участке Парижа этой компании удалось построить социализм с лицом человека, не обремененного заботами. Власть избиралась общим голосованием граждан республики. Поскольку она состояла исключительно в даровании свобод населению, голосование было всегда единогласным – либо находилась пара-тройка воздержавшихся, которые были невоздержанны накануне, во время участия в креативных коворкингах.

Республика напечатала валюту – парижские рубли, на которых были изображены Ленин в кабаре «Вольтер», разговор Пастернака и Сталина по телефону, нежно обнимающие друг друга Ахматова, Пунин и Вера Аренс, а также Селин, выцарапывающий монетой ключевое народное слово на стене под Спасской башней московского Кремля. Деньги имели хождение на территории республики. Их можно было обменять на франки и на другую валюту. Курс устанавливался по договоренности. Часть первого тиража денег за крупную неразглашаемую сумму купил в свою коллекцию Дворец Токио. Часть денег исчезла, след затерялся в азиатских офшорах. Порядка двадцати тысяч купюр были обнаружены не так давно в столовой завода детской игрушки в Загорске. После дефолта в начале девяностых там их использовали как талоны на питание. За одного Брежнева, ощупывающего груди космонавтки Терешковой на предмет награждения ее почетным орденом, можно было взять компот. Комплексный обед обходился в одну купюру с изображением Веры Мухиной, принимающей гравидан за работой над скульптурой «Рабочий и колхозница».