Самолет подбит над целью

После ужина капитан Бахтин, лейтенант Карлов и сержант Долаберидзе вместе вышли из столовой. Вместе направились по темной улице станицы Барабанщиков в свои общежития. Неполный месяц тускло освещал домишки с наглухо занавешанными окнами. Дым из печных труб медленно струился вверх и, растекаясь где-то на высоте, туманил звездное небо. Крепкий мороз предвещал хорошую летную погоду.

Летчики шли молча. Они уже свернули на тропинку, которая вела к общежитию напрямик, через развалины домов и груды щебня, когда Карлов неожиданно спросил у Бахтина:

— Иван Павлович, вы летали сегодня над Сталинградом?

— Летал, — ответил Бахтин. — А что?

— Да вот идем мы сейчас по развалинам, и представился мне Сталинград. Я тоже вел сегодня эскадрилью над городом. А ведь от города одно название осталось. Здесь, в станице, хоть половина хат уцелела. А там? Горы битого кирпича, да кое-где одинокие стены... Огромная рана на земле... А я бывал в Сталинграде до войны...

— Знаешь, Георгий, — нескоро ответил Бахтин, — мне кажется, эти уцелевшие стены стоят на земле как памятники. Да, да, именно памятники величия, стойкости. Ведь сколько бомб и снарядов обрушил врат на город, а он выстоял... Кончится война, снова отстроят Сталинград. Но я бы такую полуразрушенную стену оставил в центре будущего города. Пусть напоминает она детям, как отстаивали мы свою землю. — Бахтин взглянул на Карлова. — Еще хочется мне, чтобы ни один фашист не удрал из Сталинграда, хочется заставить пленных гитлеровских солдат отстроить то, что они разрушили... И чем больше уничтожим мы завтра «юнкерсов», тем быстрее задохнется армия Паулюса.

— Эх и влупым завтра фашистским летчикам! — воскликнул Долаберидзе, подкручивая свои черные усики.

Он поскользнулся и тяжело навалился на Бахтина.

— Ну и медведь же ты, Долаберидзе, — еле удержавшись на ногах, сказал тот.

Вместе с Карловым они рассмеялись.

— Я тебя, как отца родного, люблю, а ты мэдведем называл, — надулся Долаберидзе.

— Да ты что? Никак обиделся? — удивился Бахтин. — Брось, я же тебя тоже люблю, — и он, встав на цыпочки, обнял своего обидчивого друга.

Они уже подошли к общежитию, где жил лейтенант Карлов. Бахтину и Долаберидзе нужно было идти дальше.

— Пойдем к нам, — пригласил Карлов товарищей. — Я вам на баяне поиграю.

— Нет, Георгий, надо отдохнуть перед вылетом, — отказался Бахтин.

— Да, жалко рано вставать нада, а то пошел бы. Хорошо, Георгий, играешь, — Долаберидзе восторженно хлопнул его по плечу. — Ну, пойдем, варабэй адиннадцать, — обратился он к Бахтину.

Друзья улыбнулись. «Воробей одиннадцать»— был позывной капитана. Во время полета в наушниках часто можно было слышать торопливую скороговорку: «Я воробей одиннадцать. Как меня слышите? Прием». И летчики в шутку прозвали так Бахтина.

Попрощавшись с друзьями, Карлов вошел в общежитие. Это была большая деревенская хата с низким потолком. Ярко горели три керосиновые лампы «летучая мышь». У стен тянулись дощатые нары, на которых бугрились аккуратно заправленные тюфяки. За длинным столом сидели несколько человек. Двое играли в шахматы; другие «забивали козла» и при этом с такой силой стучали костяшками, что на шахматной доске подскакивали фигуры; кто-то, пристроив маленькое зеркальце на самом краю стола, брился.

Увидев командира эскадрильи, летчики встали. Это были старые, давно воевавшие воздушные бойцы. Только двое «шахматистов» на днях прибыли в полк из летной школы и считались молодыми. Правда, всем им — и молодым, и старым — едва перевалило за двадцать. Поэтому двадцативосьмилетний Георгий Карлов резко выделялся среди летчиков, своей эскадрильи.

— Ну, топорики, что повскакивали? Садитесь! — разрешил Карлов. Он присел на нары и начал стягивать унты.

«Топорики» — это было излюбленное выражение командира эскадрильи. Перенял он его еще в летной школе от своего инструктора, который называл так курсантов за их неумение держаться в воздухе.

Окончив в 1939 году летную школу, Карлов сам стал инструктором в авиационном училище и тоже начал называть своих курсантов «топориками». Это слово вошло в привычку, но произносил его Карлов всегда в шутку, и никто не обижался.

Летчики сели.

— Сыграли бы что-нибудь, товарищ командир, — попросил сержант Семенюк, намыливая щеку.

— Можно и сыграть, — согласился Карлов.

Он снял с себя комбинезон, натянул унты, расправил под ремнем гимнастерку. Кто-то уже вытаскивал из-под нар баян.

— А петь будете? — спросил Карлов.

Не дожидаясь ответа, он уселся поудобнее, растянул мехи и, почти касаясь головой баяна, как бы прислушиваясь к протяжным звукам, заиграл.

— Раскинулось море широко,
И волны бу-шу-ют вдали-и...

Первым подхватил знакомую мелодию Анатолий Семенюк. Затем прибавился еще чей-то голос, и вот уже разноголосый хор громко пел:

— Не в силах, товарищ, я вахту стоять,
— Сказал кочегар кочегару...

Переборами заливался баян. Песня брала за душу.