Самир 2. Изо льда в пламя

— Не надо. Не плачь, — снова целует, прикусывая нижнюю губу и, проглотив мой негромкий вскрик, наваливается всем телом.

В ушах шумит, и глаза застилает пелена. Мне больно, так невыносимо больно внутри, в том месте, где, видимо, находится израненная в кровь душа. И знаю, что станет ещё больнее, если он сейчас отпустит и уйдёт.

Хватаюсь за его плечи, обтянутые белой футболкой, вонзаюсь в них ногтями. Ударяемся друг о друга зубами, на языке чувствуется сладковатый привкус крови, но мы уже не можем остановиться. Как озверелые, потерявшие вмиг человеческий образ, хватаемся друг за друга и прижимаемся телом к телу.

Трещит одежда, сдираемая его руками, слышится звон пуговицы, отлетевшей от его джинсов и покатившейся по полу.

Впопыхах спускает штаны, срывает с меня пижамные шорты и рывком входит. Я стону от пронзившей промежность и низ живота боли, обхватываю его ногами и, запрокинув голову, реву во весь голос. Реву, потому что меня разрывает, оттого как сильно он нужен мне в этот момент. Кричу, потому что ничего уже не изменить, не вернуть, не построить заново, не склеить рассыпавшиеся осколки… И мне так хочется, чтобы его рваные движения во мне не прекращались.

Он останавливается, упирается лбом в мой лоб, тяжело и хрипло выдыхает в лицо:

— Я не могу отказаться от тебя. Забыть не могу. Выкинуть тебя из головы и своей жизни — не могу!

А потом, схватив меня за ноги, широко разводит их в стороны и, заполнив меня до упора, изливается внутрь.

Падает рядом, закрыв глаза, а я поворачиваюсь набок, обнимаю себя руками и долго смотрю в стену напротив, рисуя на ней невидимые узоры.

***

Просыпаюсь, будто от сильного толчка, и, резко распахнув глаза, снова впериваюсь взглядом в стену. Сзади чувствуется какое-то шевеление, и я про себя прошу, чтобы это оказался Амур. Но когда слышу шуршание одежды и звук застёгиваемой молнии, понимаю, что это Сабуров.

Не показываю, что проснулась, жду, когда он уйдёт, и облёгченно вздыхаю, услышав, как закрывается дверь. Радуюсь, что он ушёл, и нам не придётся видеться сейчас. Слишком тяжело, потому что я не знаю, что на меня вчера нашло. Да и он, подозреваю, тоже. Словно какое-то помутнение.

Можно ли назвать наш спонтанный, абсолютно неожиданный секс перемирием? Хотя бы временным? Мне бы, правда, этого хотелось, потому что я зверски устала от войны, которую не начинала.

Простила ли я его? Нет. Простил ли он меня? Смешон даже этот вопрос. Но что-то незримо изменилось в тот самый миг, когда я ответила на его поцелуй. Не могу сказать, что мне вдруг стало легче, и обида отступила. Нет. Стало ещё хуже… Потому что я поняла, как сильно люблю своего палача. Ничего не прошло и не остыло. И мы не изменились. По крайней мере, не настолько, чтобы разлюбить и отпустить хотя бы в душе.

От выпитого накануне коньяка слегка побаливает голова, и хочется пить. Я выжидаю некоторое время, а потом спускаюсь на кухню. У двери меня встречает довольный и, судя по округлившемуся пузику, очень даже сытый Амур. Виляя хвостиком, стучится им о холодильник и носом пихает мне свою пустую миску, словно показывая, что его уже накормили.

— Ах, ты ж проказник, — треплю его за холку. — Выпросил таки еду у Сабурова, да?

— Сабуров не такой изверг, как ты думаешь, — слышится вдруг из-за барной стойки, и я вскидываю взгляд на Самира, что, облокотившись о глянцевую поверхность, безмятежно потягивает кофе.

Обычно его в это время дома не застать… Зачем остался? Хотел посмотреть на мою реакцию? Поиздеваться? Сказать что-нибудь колкое, спустить с небес на землю и показать мне моё место? Извини, Сабуров, представления не будет. Я уже не та наивная Настенька, что когда-то. Уже давно ни на что с твоей стороны не рассчитываю и не претендую.

— Именно такой, как я думаю, — ворчу, пытаясь скрыть смущение, потому что стою посреди кухни в одной футболке, еле-еле прикрывающей попу, а Сабуров беззастенчиво рассматривает мои ноги. Мне особо стесняться нечего, да и мы видели друг друга голыми и раньше, но сейчас это кажется каким-то предательством с моей стороны. Я предаю память сына, которому пообещала, что все, кто виновен в его гибели, понесут наказание. Предаю себя — ту Настю, что осталась в прошлом, но всё ещё живёт внутри меня и нет-нет, да напоминает о себе и своей боли.

Открываю холодильник, придирчиво осматриваю содержимое и достаю последний йогурт. Когда-то я приучила Самира есть по утрам натуральные йогурты, и с тех пор мне всегда достаётся последний.

Про себя улыбаюсь. А ведь у нас было и хорошее. Было же. Но так ничтожно мало этих приятных моментов, что даже не сразу удаётся их вспомнить…

Беру ложку и сажусь за стол, где уже стоит блюдо со свежей выпечкой, и не выдерживаю:

— Кто приносит продукты? Каждое утро здесь появляется свежая выпечка, фрукты, — и если поначалу, когда в моей голове жила навязчивая мысль сбежать, я радовалась, что однажды, быть может, этот кто-то мне поможет, то сейчас незримое присутствие чужого человека меня настораживает. Я разучилась доверять людям.