Сам

«Бренность ты указуешь. Ничто во вселенной неценно», — исподволь, будто мозг не причастен к этому, сложилось в уме Курнопая. Он ужаснулся стихотворности своего сознания и подосадовал на бабушку Лемуриху. Над поэзией в училище измывались. Правда, зубрежка и декламация воинственных стихов там вменялась курсом, однако ими занимались с постылым сердцем, хотя демонстрировали вулканическое клокотание. Чем упивались, так это виршами, где будоражила воображение жеребятина. Бывали дни, когда он стеснялся себя: преследовали, невольно складываясь, стихи о Фэйхоа. Неожиданный вывод осенил и осчастливил Курнопая. Независимо от него Фэйхоа и думы о ней формировали душу на возвышенный лад.

Курнопаю захотелось забиться куда-нибудь в уголок с укромной сейчас тоской о Фэйхоа и лелеять эту спасительную тоску, и выразить ее Фэйхоа, если доведется встретиться, как и виноватую свою любовь. Случалось, что бабушка Лемуриха, когда он малышом ревмя ревя увязывался за ней, брала Курнопая на ипподром. Однажды наездник занес его в стойло рысака, где было сизо от сумрака. Рысак стоял понурый, уткнувшись лбом в угол. Наездник просил коня поприветствовать Курнопая. Наездник обещал бабушке, что рысак подойдет, потрогает губами мальчонкино ушко, пощекочет шею ветерком из ноздрей. Но конь, как наездник ни применялся к нему, даже не переступил с копыта на копыто. И наездник сказал, что рысак не в духах: вчера они упустили приз.

Именно так, лбом в сумрак угла, встал Курнопай. Фиолетовый камень был теплым, как пластины грифеля, и почему-то навеивал смирение. И стоял бы он целую вечность, не унимая тоски, чтобы дождаться встречи с Фэйхоа, сохранив любовь и те сокровенные мысли, которые в нем вызывало теперешнее состояние.

Оборотясь, он увидел Болт Бух Грея. Правитель сидел на пятках подле двери, разочарованный.

— Я неофициально. В нарушение религиозных канонов, выдвинутых САМИМ. Рискую потерять власть. Помещение для содержания отступников не прослушивается, но ежели САМ сосредоточен на мне, ОН все уловит. Случится непоправимое. — Он вздохнул, будто раскаивался в риске и в то же самое время был готов к катастрофе. — Я постиг многое в психологии людей, но пока не отыскал объяснения нашим симпатиям и антипатиям. Мальчишек несет лазить по деревьям. Я не просто лазил — тарзанил. К двадцати уж редко кого тащит на дерево. У меня сия охота приматов-пращуров продолжалась в пору дворцового сержантства. Главный Правитель покровительствует, не просто покровительствует — дарит на вечерок красавиц из гарема, нет, все карабкаюсь по стволам, бегаю по веткам, качаюсь на лианах. Однажды проходил поблизости от вашего дома. Залюбовался деревом ним. Ствол прямизны флагштока. В нарушение дворцового этикета и воинского устава не утерпел — взобрался на ним. Вдруг слышу: «Господин дворцовый сержант, сломи-ка веточку и, пожалуй, размахри. С бутузом-то несподручно… Десны кровоточить взялись. Помассирую — заживут». Дородная, гляжу, баба. По-крестьянски определить: кровь с молоком. Захомутал ее шею ногами пацан. Лапы пацана на грудях, на торпедищах этаких. Сломил веточку, размахрил, спустился с верхотуры. Ба, да это знаменитая Лемуриха, моя протеже, с внуком. Ему диких лошадей объезжать, он катается на бабушке. Сдернул тебя с ее роскошных плеч, коленом под ягодицы поддал. Плечи Лемурихи впору самому Главправу целовать, ты их ногами терзал. Не помнишь, как под зад саданул? Не в обиде?

— Чего там… Дело прошлое, бабушка заставляла кататься на ней, чтобы телом не расслабиться. Была уверена, в случае войны медицинская комиссия ее не отметет.