Сам

— Про-аклятущий хар-рактер! Каска, Лемуриха, Хоккейная Клюшка одни меня поймут. Весь в Чернозуба, в моего выдвиженца и упрямого директора, который, как ты, не соображает, что не власть обеспечивает заработок и производственную экологию, а старательность в труде, самопожертвование без корысти. Кстати, возблагодари САМОГО за то, что я принимал тебя в кабинете второго этажа. Я предвидел, что ты выкинешь смертельное сальто-мортале. Возблагодари САМОГО, возблагодари ЕГО наместника на земле, не впервые спасшего твою жизнь. Иди, дурашлеп, и начинай работать во благо Болт Бух Грея и многострадальной Самии. Наша Самия подобна тебе. У нее обостренная, ни с чем не сообразующаяся честь, и она пока слабо овладела законами дела: расчет, обогащение, цель, оправдывающая средства, — каковые поверхностному воззрению представляются негуманными, но, крути не крути, они незаменимы с точки зрения человечности, потому что создают общества благополучия. По-твоему, все зависимое — негативно, все независимое — позитивно. Что касается независимости, она являет собой гордыню индивидуалистов и властолюбцев, амбиции каковых выше их духовных качеств. Иди.

Курнопай, старавшийся не вникать в то, что ему втолковывал священный автократ, едва отойдя от него, завозмущался про себя: насобачился говорить неотразимо. Впрочем, автократ бывает ли отразим для современников? Под доказательствами такого ума подспудно присутствует неоспоримость его права на средства преследования и кары. О, подлец, зачем я так о нем? Баловень с норовом носорога. Как не разлюбила меня Фэйхоа? Чуть не довел до самоубийства. Как терпит бабушка Лемуриха? Чем я привлек Огомия? Я, наверно, неблагодарен? А Кива Ава Чел мне не мстит. Только мама непримирима. Что я за сын?! Чем только ни терзалось мое сердце, но только не сыновним забвением.

Давно Курнопай видел в парке телецентра огнекрылое дерево банксию. Мало что вспоминалось ему в училищную пору, а банксия вспоминалась до грез; однажды во сне ему почудилось, что он видит в небе стаю розовых фламинго. Пригляделся — банксии летят.

На цветущие банксии он выскочил, опасаясь быть остановленным Болт Бух Греем, а также несуществующе-живым маршалом Данциг-Сикорским. (Возможно, где-то в подкорке и для него вытанцовывалась беспощадной парадоксальности судьба.) И пробежал он мимо банксии, слегка различив над лепестками, слагавшимися в крылья, тычинковые заросли. И что-то еще мелькнуло среди тычинок, над «перьями»: должно быть, зернь тычинок, рядами? Не остановишься. Не до пристальности. Бег. Куда? От кого? От себя? К кому? К Фэйхоа? К Болт Бух Грею, Каске, Огомию, Киве Аве Чел? К себе? Целиком и полностью? Герметизация собственного сердцевинного «я» не есть ли абсолют независимости? «Я» вокругсердцевинное, оболочечное приоткрывать, а туда, к сердцевинному, никого не подпускать, кроме Фэйхоа. Может, и ее не подпускать? Беременность подняла в ней инстинкт самосохранения, инстинкт защиты мужа. Перед его приемом у священного автократа твердила почти неотступно:

— Чувство меры, такт…

Не из робких, а затрепещешь.

Именно за банксиями настиг Курнопая голос, полный торжественной веры:

— Мой персональный любимец, будем работать обоюдно.

Непроизвольно Курнопай передразнил священного автократа «…юдно, …юдно», — но так как мгновение спустя пурпурные крылья банксий растрепало сквозняком, на него напала робость:

«Неужто САМ рассердился и подал знак?» — и он браво отозвался:

— Обоюдно будем работать, мой единственный предводитель.

24

Об отце Курнопай соскучился. Не столько ради встречи с ним отправился на смолоцианистый завод, сколько для того, чтобы узнать, как там дела после забастовки.

Застал отца в кабинете с вольно распахнутыми дверями. На дверях, выше надписи «Председатель державного самоуправляющегося предприятия», был накатан через трафарет чей-то карикатурный рот: губы фиолетовые, зубы черные, просветы между ними до того широки — слон пройдет, не заденет.

Из-за сыновнего волнения, не склонного к насмешке, не связал Курнопай малярное изображение с особенностью Ковылкиного облика. А когда увидел отца, пузырившего в стакан газировку, тем более не протянулась в его воображении ниточка от гипертрофированного рта до родного папаши, который опять стал блондином и почти белозубым: под смолой хорошо сохранилась, никотиново притемняясь, эмаль. Правда, природный цвет его лица, кровь с молоком, потерялся в избура-темном румянце.

— Во-во, чик-в-чик вы пожаловали, господин державный ревизор.

Тон вроде радостный, но не родственный. Отец, вероятно, так освоился со своим положением, будто получил его по наследству.

«Изменчивое существо — человек, — досадливо подумал Курнопай. — Но, случись наоборот, из председателей в рабочие, не обнаружил бы мой родитель этакой пластичности. А я? Я точно бы из пэров и предложен на ревизорство палатой лордов».