Сам

Еще утром Курнопай был убежден, что эту фразу придумала Кива Ава Чел, но сейчас он подосадовал на собственную непрозорливость. Глупындревич он глупындревский: автор-то сидит рядом. Ему сделалось до того обидно, что взбрендилось написать об этом Фэйхоа, а записку не свернуть, чтобы содержание, прежде чем передать ей, успел схватить цепкоглазый Болт Бух Грей. То-то взбесится присвоитель общей славы. Народ ощутил смертельную непосильность существования, чему хунтисты сразу дали фигуральное определение: «Пираньи контрреволюции нацелились сожрать правительство!» А теперь вся пресса только и вещает о том, что почти постоянно Болт Бух Грей находился в оппозиции к Сержантитету и через своих сторонников из среды армии, трудовых классов и студенчества вздыбил цунами общественного недовольства, и народ торжествует. Что торжествует — не уточняется. Уточнением легко побудить кого-нибудь из пытливых журналистов, телеобозревателей, политических комментаторов к выявлению причинных связей между тем, что было и что сталось. И откроется: народ торжествует по поводу того, что его великолепно надули. Так пускай он предается неведению и социальной эйфории. А отсюда, с суда века, по справедливости втемяшат ему, сидящему перед телевизорами, что торжествует он, прежде всего, благодаря гуманизму и чуткости Болт Бух Грея. И начнется это с фразы: «Все мы оказались близорукими, кроме держправа Болт Бух Грея!» То есть не только Сержантитет, но и все-все, включая Ковылко и смолоцианщиков, генерал-капитана Курнопая, прозорливую Фэйхоа, сумевшую преодолеть растерянность Болт Бух Грея…

Болт Бух Грей не начинал суда из-за того, что ему не нравилась колористическая настройка телевизора, где на экране был виден только он. Еще вчера, когда они втроем обсуждали возможный ход суда и наказания, Курнопай обратил внимание на то, что в картинной шевелюре властителя как бы проточилась через весь кумпол легкая струйка седины, а сегодня она уже вилась яркой полосой со лба на затылок. Вероятно, он находил тускловатым мерцание седины. Надо было, чтобы седина ослепляла, как автомобильные фары в темноте. Тогда, мол, врубится в сознание народа, ценой каких переживаний далась победа над его врагами. Полоса обозначилась подобно тропинке высоко в горах в минуты первоснежья, но блеск так и не появился, и Болт Бух Грей, на миг отключив изображение и звук, крикнул настройщику:

— Выметайся отсюда, ничтожество нерадивое!

Едва тот побежал из зала, страшась жестокой кары, Болт Бух Грей забормотал: «Общество… Никто ничего как следует не умеет… Общество дегенератов, ничевоков, расхитителей, гурманов, бездельников… И туда же — против политики обогащения генофонда».

Даже среди кораллов лагуны Фэйхоа не было такой беззвучности, какая установилась, как только сомкнулись за теленастройщиком двери зала. Люди, находившиеся в зале, были при крупных чинах. Большинство из них, не причастное к сановной деятельности до свержения Главправа, пользовалось после революции сержантов правом критической неприкосновенности: подчиненным и прессе запрещалось их изобличать за служебные преступления, даже затрагивать шутливым намеком за недобросовестность, согласно устной аппаратной инструкции, по догадкам, исходящей от САМОГО и от верхов, заслуживших у него персональное доверие. Теперь они, кто привык не сомневаться в своих достоинствах, восприняли выражение правителя: «Никто ничего как следует не умеет…» — как политическое и поворотное. Они приушипились (словцо бабушки Лемурихи обозначало три оттенка единого человеческого состояния — рассеянную пониклость, печальную сосредоточенность, интуитивное прозрение близкой беззащитности), потому и установилась такая телесная и воздушная немота.

В грубой, не свойственной Болт Бух Грею повадке почудился Курнопаю психологический прессинг, изобретенный Гансом Магмейстером.

— Справедливо я изрек или нет? («Он, прессинг») — спросил Болт Бух Грей и огнеметным взглядом оглядел зал. — Справедливо ли? Кто за это — поднимет руку. Право на голосование предоставляю всем. («А здесь уж принцип всевозможности, внушаемый заглавным чинам, народу, соратникам, армии».)

Будто по команде выставились руки над стрижеными головами преступников. Улыбка торжества отворила помидорно-красные губы Болт Бух Грея. В миг, когда на его отклячившуюся от растроганности губу выкатилась слюна, Бульдозер опустил свою руку на барьер, и она, с ладонью напряженно загнутой книзу, походила на топор, которым делают подсечку на коре сосен.

— Почему, подсудимый Бульдозер? — обратился к нему Болт Бух Грей. В голосе пониклое разочарование.

— Что «почему»?

— Поднял и опустил ладонь?

— Человеки — страшные существа. Перестраховываются даже перед казнью. Я не подстраивался под тебя, перед смертью тем паче не буду.

— И не надо подстраиваться. Точна ли моя идея: «Никто ничего как следует не умеет…»?

— Скажи это я, мне бы предъявили обвинение в клевете на народ и державу. Изрек ты, значит, неопровержимо.