Сам

Как вырвалась за двери храма, явилась ей решающая мысль (она подумала, что осенило не без влиянья САМОГО), что человечество течет двойным потоком: поток мортистов («морт» по-латыни «смерть») и витовцев поток, а «вита» — «жизнь». Мортисты устраивают жизнь и управляют ею средствами убийства: убийства тела и убийства духа, но только не себяубийства. Себе они, конечно, — процветанье и жадно потреблять земные удовольствия, в историю внедриться под видом благодетелей народа и человечества. Кто витовцы? Увы, их было мало в сферах управленья людского бытия. Простонародье — земледельцы, кустари от шорников до мастеров игрушек, рабочие индустрии — несметные массивы витовцев. Жизнедающий мир, жизнедержащий, жизнеспасительный, да горе — он подчинителен издревле мортистским семьям султанов, цезарей, князей, миллиардеров, фюреров, премьеров… О, мортисты — искусники по части психологии. Ласкают витовцы в сердцах идею самоотреченья и бескорыстных подвигов. А кто внушил? Мортисты. С актерским благородством! Она осмелилась сказать главсержу, что он пока мортист, хотя и от рожденья витовец. Ну сохранит он власть, вконец спаявшись с держсержантством. Ну замаскирует в годах преступные удары по народу. Но рано или поздно его разоблачат и проклянут. Вот пусть откроет себе возможность к витовству вернуться, державу витовцев создать. С тем она и выскочила из костела.

Что Болт Бух Грей надумает?

В обнимку стоя перед кустом форзиции, где желтыми крестами горели свежие цветы, они не ждали счастливого исхода. Огомий, кто душою принял печальное волнение Фэйхоа, подкрадывался к синему шмелю, чтоб высмотреть, куда он прячет жало. Он палец приближал к шмелю и ерошил ему загривок. Рассердится и жало обнаружит. И рассердился — ужалил в палец. Когда от яда, подобного разряду молнии, Огомий беспонятливо вертелся, в дали оранжерейной дымки возник его отец и крикнул:

— Я с вами, Курнопай и Фэ, и ты, наследник мой Огомий! За нами САМ и весь народ.

2

Как и тогда, возле храма Солнца, Болт Бух Грей вершил суд в одиночку. Правда, здесь был свидетелем Курнопай, почему-то названный диктором телевидения почетным. Он сидел справа от Болт Бух Грея, Фэйхоа, объявленная тем же диктором советницей-гуру державного правителя, — слева. Свидетели со стороны армии сидели наискосок от Курнопая, свидетели со стороны народа — наискосок от Фэйхоа; в переднем ряду, в форме державного медика в ранге министра — перламутрового батиста колпак с машинными отпечатками тела мужчины и женщины, какими они воспроизводятся в анатомических атласах, красный халат, голубые брюки, белые сандалеты — сидел врач Миляга. Среди народных свидетелей находились Кива Ава Чел и Лисичка. Голову Кивы Авы Чел охватывал золотой обруч, но теперь он был усеян цейлонитом, который, не лучась, таинственно зелеными тлел угольками. Кива Ава Чел, едва Курнопай встречался с нею взглядом, вытягивала пухлые губы, будто нацелованные, и что-то непроизносимо говорила, напоминая о пещере, где вроде бы принес ей счастье. Эх, мог бы принести, да не желал. Не без укора и раньше в холодке души затепливалось чувство. Что в нем возникало — не поддавалось логике. Пусть благодарность (пренебрегла Главсержем), пусть породненность (а что такое близость, как ни момент, которым началась единокровность тела, духа?), пусть неотделимость судеб (покуда живы, их память обоюдна) — и тем не менее все это к черту…

Рядом с Кивой Авой Чел оставалось свободное место. Туда, угибаясь, прокралась бабушка Лемуриха. Курнопай соскучился по бабушке, да подосадовал на нее. Слишком уж угадывалось в угибаниях намерение подластиться к властителю, будто бы она страшно виноватится за опоздание. Был в училище курсант, умевший заискивать и тогда, когда находился в строю и командпреподаватели к нему не обращались. Опальный Ганс Магмейстер дал определение этому виду заискивания солнечного раболепства: просят или не просят — все равно лезет в глаза со своей всеугодливостью. Солнечным раболепством шибало от того, как кралась меж рядами бабушка Лемуриха. А в том, как она сразу вольготно ощутила себя — ее опоздание не вызвало неудовольствия Болт Бух Грея — и сверху вниз запосматривала на генералитет, Курнопаю открылась в ней уловка, присущая придворным, которые признают за людей только предержащих лиц, а всех остальных подчиняют собственному влиянию надменностью повадок, ненаказуемым панибратством.

«Избаловалась. Приспособленчество наоборот, — печально подумал Курнопай и опротестовал сам себя: — А на телестудии?»

Вот по бабушкиным губам он распознал, что не прочитывалось по губам Кивы Авы Чел: «Беременна Кивушка-то!» Не уверясь в том, что Курнопай понял, она выкруглила ладонями Кивушкино брюхо и рассияла.

«Чему радуется? — Курнопай был огорчен и тут же спохватился. — Лажа. Поддалась влиянию прихвостней. Эх, бабушка, бабушка!..»