Сад утрат и надежд

Дорогие Нед и Лидди.

Сейчас идет война, поэтому позвольте спросить вас: как там Мэри? Я не сумел найти ее, хотя искал повсюду. Я часто думаю о ней и о вас, мои дорогие друзья. Я слежу за вашими успехами. Нед, позволь мне как старому другу сказать – ты можешь писать и лучше, прости меня за это. Мой дорогой, ты лучше, чем эти картины.

Пожалуй, я не вправе спрашивать, но не могу не спросить о ней. Простите меня. Я понимаю, что не могу даже надеяться на визит к вам, но знайте, что я всегда думаю о вас.

Ваш друг Далбитти.

P.S. Дорогая Лидди, я уверен, что видел вашу противную гувернантку. Брайенстон? Брайерли? У нее был абсолютно безумный вид, а глаза как сталь. Весьма неприятная особа. Она выходила из церкви с лилиями в руке и взглянула на меня. Я много недель ходил на Хит и всегда старался пройти мимо вашего дома. Это помогало мне пробудить воспоминания. Мы уже немолоды, правда? Ваш отец умер. Я с сожалением услышал это и должен был бы начать мое письмо с соболезнования. – Л. Д.

– Какое бесстыдное письмо! – Лидди приложила палец к виску и нахмурилась. – Но как иначе я бы узнала, что он умер, Нед, милый? Десять лет я с ним не общалась или даже больше. Он был недосягаем. С тех пор как…

Она замолчала, не договорив, но Нед не заметил этого.

– Но ведь тебе наверняка сообщили бы, если бы он умер? – Он провел ладонью по лбу, оставив полосу красного кармина, словно раскраску дикаря. – Ты бы узнала об этом, он был дееспособным лицом, должны быть завещание, исполнители воли умершего. – Он заморгал и снова вернулся к холсту. – Проклятый Далбитти. Как он смеет так говорить… Проклятое освещение…

– Дорогой, нужно подрезать инжир, чтобы он был не выше стеклянной крыши, – терпеливо сказала Лидди. – Пока ты этого не сделаешь, у тебя не будет нормального света. Да и птицы загрязнили все стекла пометом. Нед, это легко исправить. Я попрошу Дарлинга…

– Спасибо, но я сам очищу свою студию. «Позволь мне как старому другу…» Да как он посмел!

Лидди поерзала в кресле, сгибая свои онемевшие пальцы. Тяжелый шелк ее розового платья прилипал к ее телу в духоте Голубятни. Она позировала Неду уже неделю целыми днями почти с рассвета – он хотел начинать в пять утра, но она отказалась, заставив его приступать к работе в семь, когда Джон еще спал и по дому хлопотала только Нора, их новая служанка. Казалось, все было как в старые времена, когда они вдвоем украдкой шли в Голубятню по росистому саду, держась за руки, среди хаоса, коллапса августовских цветов: поникших подсолнухов, накренившихся стеблей шток-роз, отцветавших роз и георгинов, освещенных лучами утреннего солнца. Он давно не писал ее портрет, с «Сада утрат и надежд». Она успела забыть утомительную неподвижность позирования, смешанную с радостью смотреть на него, видеть терзания, через которые он проходил.

Теперь он был старше, почти сорок два года, и его растрепанная шевелюра подернулась сединой. Молодые художники превозносили его, но и насмешек тоже хватало.

– Старик Хорнер раньше умел писать, а потом переключился на детей!

Он был посвящен в рыцари, и Лидди стала леди Хорнер, хотя это для нее ничего не значило. Зато Нед был в восторге и от титула, и от аудиенции у короля, оказавшегося старше и массивнее, чем ожидала Лидди, но необычайно обаятельного. Нед ходил в шелковых жилетах и с тростью – Лидди посмеивалась над ним, мол, он делал это, чтобы выглядеть старше и солиднее, а он сердился, кричал и махал тростью:

– Неправда, черт побери! Не говори глупости!

Он был одержим «Садом утрат и надежд». Она знала это. Сейчас картина вернулась из турне по миру и висела в витрине галереи Галвестона, погруженная в туман отчаяния после смерти Элайзы. Лидди так и не знала точно, в каких городах она выставлялась; знала только, что она зарабатывала деньги, Галвестон часто говорил им об этом. Приезжая в Лондон, они проходили мимо нее, но никогда не останавливались. Но Лидди все равно знала, что Нед вернется и посмотрит на нее. Ей сказала об этом жена Галвестона – что он мог часами стоять перед своей картиной.