Сад утрат и надежд

– На этой неделе к сестре на ферму Тукеров приехала Ханна, наша милая служанка. Она каждый день приходит за детьми. Они идут с ней на ферму, играют со щенками. – Она слышала, как дрожал ее голос. – Ты понимаешь меня?

– Преданная семье служанка с щенком на соседней ферме? – Он усмехнулся. – Можно подумать, что ты вызвала сюда Ханну, просто чтобы отделаться от детей.

– Между прочим, они очень обрадовались ее приезду… – Она замолчала. Когда Ханна пришла к ним, она выглядела как-то странно – бледное невеселое лицо, усталый вид. Мэри стало не по себе тогда, и ее что-то встревожило, но что, она не могла понять, – то ли Брайант подстроила ей какую-нибудь гадость или она просто устала, ей нездоровилось…

Мэри подошла к двери и вздохнула:

– Мне надо идти к Джону. Так ты придешь? Я не воткну вилку в твое бедро.

Его лицо было в тени.

– Клянусь Богом. Да. Мэри – да. Да. Я приду к тебе завтра. В этом – в этом доме.

Он взял ее руку и, когда Мэри открывала дверь, поцеловал ее. Она взяла в ладони его лицо и снова поцеловала его в губы, удивляясь на себя.

– Да, в этом доме.

На следующий день, когда дети ушли играть, а на дом опустилась полуденная жара, он снова пришел к Мэри. Зиппора закрылась на кухне, Димфна болтала с Дарлингом в саду, их голоса доносились наверх в комнату Мэри, а она заперла дверь и, стоя в середине комнаты, медленно, дрожащими руками снимала застиранное и заштопанное хлопковое платье к чаю, а он помогал ей, его пальцы ловко расстегивали мелкие пуговки.

– Я нервничаю, – признался он, когда его губы коснулись нежной кожи на ее шее, когда он потянул за завязки ее нижнего белья, снимая с нее слой за слоем одежду, словно лепестки с цветка. – Я буду осторожным…

– Я тоже нервничаю, – солгала она. Никогда еще она не была так уверена в своем решении. Когда все препятствия, состоявшие из одежды и обычаев, были удалены, они легли голые в постель. Его жесткое, худое, длинное тело устремилось к ней, словно отпущенная пружина. В тот день он овладел, завладел ею, а она завладела им, и на следующий день тоже, и еще на следующий. Ямка на его подбородке, его длинная спина, его загнутые пальцы ног, его широкие, мускулистые бедра, поросль черных волос по всему телу. Его сила и нежность. Ее страсть, ее лихорадочное желание, побеждавшее застенчивость.

Голоса детей, возвращавшихся домой, были знаком того, что им пора встать, убрать улыбку, разгладить одежду; с каждым днем их пальцы все ловче застегивали пуговки и крючки, быстрее приводили все в порядок. Чтобы можно было делать вид, будто ничего не изменилось.

Так продолжалось пять дней.

Глава 23

– Какие прелестные дети, миссис Хорнер.

– Я сказала мужу, что буду приходить на Летнюю выставку каждый день. Я хочу каждый день видеть эту картину! Их прелестные мордашки!..

– Невероятно интересно… Полагаю, что это медитация о мимолетной природе детства, да и вообще – времени. Я серьезно считаю, Лидди, что картина выдающаяся. Нед выбрал, казалось бы, декоративный подход и сделал поистине глубокое произведение. Это искусство в его чистой форме: двухмерное изображение превратилось в сцену, в идеал и в результате проникает нам в глубину души: тут жизнь, смерть, время и природа. Это Пуссен. Современный Пуссен.

– Мне нравятся крылышки. Они такие хорошенькие. Мама, мне ужасно хочется тоже купить такие крылышки.

День за днем, стоя рядом с Недом на обедах и приемах, слушая восторженные отзывы, видя, как люди смотрят на «Сад утрат и надежд» и на их детей, Лидди все сильнее скучала по ним и носила с собой эту боль, не замечая ее. И хотя она сама предложила Неду поехать вместе с Лондон и насладиться триумфом, уже через день-другой ей все надоело, и она мечтала снова оказаться в Соловьином Доме.

«Будущее еще не написано: прошлое сожжено и кануло в небытие».

Она написала это для него на листке бумаги, когда он пытался придумать надпись для таблички на раме «Сада утрат и надежд». Она оставила ее в Голубятне на столике перед их отъездом в Лондон – и вскоре он вбежал к ней в кабинет с сияющими глазами.

– Да, – сказал он, поднял ее на ноги, смеясь, и поцеловал. – Да, любовь моя, это то, что надо.

Нед обдумал каждую деталь: где повесить картину, чтобы лак не отсвечивал. Раму он тоже вырезал сам, широкую, со стремительными завитками и декоративной позолотой по краям, чтобы подчеркнуть то, что изображено на полотне. Шрифт надписи на табличке тоже подчеркивал своей стремительностью: прошлое мертво, будущее принадлежит им, они должны смотреть вперед… идти, не останавливаясь, как бы это порой ни было трудно.