Сад

Плоть под ланцетом хрустнула – но кровь не пошла в ворота, отворенные предусмотрительно и милосердно. Отмучился. Еще один. Снова не успели. Они работали втроем – и все равно не успевали. Он, будущий Мейзель Григорий Иванович, а пока просто эй, каквастам, подайте немедленно, девятнадцатилетний студент третьего курса медико-хирургической академии, которого допускали лишь к лекарствам да кровопусканиям, Матвей Яковлевич Мудров, первый директор медицинского института при Московском университете, в свои пятьдесят пять – лучший в Российской империи клиницист, и тридцатисемилетний Дмитрий Дмитриевич Бланк, штаб-лекарь, по иронии судьбы – тоже первый, правда, не на всю Россию, а просто – первый доктор, поставивший верный диагноз вытегорскому мещанину, прибывшему в Санкт-Петербург 28 мая 1831 года на допотопном былинном суденышке, именуемом соймою.

До 13 июня мещанин, оснащенный полной пазухой челобитных, сновал по столице из одного присутственного места в другое, пытаясь продраться сквозь бюрократические тернии со своей маленькой человеческой просьбишкой, а к ночи возвращался на сойму, владелец которой за нескромную мзду согласился не только доставить провинциального кверулянта обратно в Вытегру, но и предоставил ему в качестве постоялого двора целую палубу. Мещанин, от замота и отчаяния потерявший самый смысл своего приезда в Петербург (началось все со скучной склоки с соседями из-за старой ветлы, но теперь грозило дойти едва ли не до каторги, причем мещанину все чаще казалось, что греметь кандалами придется именно ему), подолгу не мог заснуть и все слушал гладкий плеск о лодочное днище да негромкие матерные рассказы матросни, и звездное небо над его лысеющей головой вращалось в необъяснимом волнообразном согласии и с чистым голосом воды, и с корявой человеческой бранью, и только нравственный закон внутри никак не попадал в такт, бурчал, ворочался, будто укладывался поудобнее среди кишок, и от этого бедолагу мещанина тихо, вкрадчиво мутило – день за днем, вечер за вечером. Пока наконец не стало рвать.

Сперва один раз.

И еще один.

И еще.

Утром 14 июня 1831 года о новоиспеченном болящем донесли полицейскому врачу Бланку, и тот выдал за полученную информацию полтину с тяжеленьким орлом, разложившим по реверсу серебряные выпуклые крылья. Довольно высокая цена за осведомленность, коллега, вам не кажется? Бланку не казалось. Усердный, добросовестный, сдержанный, он появлялся в нужном месте первым. Часто – единственным. Начальство это ценило. Так что скорость, с которой Бланк выслужился до штаб-лекаря, была оплачена именно такими полтинниками. Судьба любит тех, кто сам себе помогает. Дмитрий Дмитриевич Бланк вообще верил в судьбу.

Сойма мерно качалась у Калашниковской пристани, мотало на струе блевотины вконец ослабевшего мещанина, портовое отребье, копченое до черноты, зубоскалило, катило, тащило, волокло по шатким мосткам тюки и бочки, и даже утро 14 июня 1831 года было нездешним – румяным, розовым, словно литография, аккуратно подкрашенная в раю.

Слово было произнесено именно тогда – и именно доктором Бланком.

Холера.

Год гуляла по южным губерниям империи, перекинулась в Саратов, Тамбов, Вологду, Пензу, прошлась, никого не жалея, по Москве, едва не умертвила Ригу. И вот – добралась до столицы, легко миновав все угрюмые, ощетинившиеся холерные карантины.

Пришла водой.

Бланк завершил осмотр, накапал в оловянную кружку лауданума из увесистой серой склянки, протянул измученному мещанину – настойкой опия пользовали от всего, начиная с младенческих колик и заканчивая дамскими мигренями. Вызвал владеющего соймой купца, жарко дышавшего вчерашней брагой, распорядился сухо: обработать судно и весь товар сделанным в холодной воде отстоянным раствором охлоренной извести, каковую получить по указанному адресу. Команду и пассажиров на берег до особого распоряжения не отпускать. Купец угодливо кивнул, пустил бровями волну и поправил пояс, в котором, Бланк не сомневался, были зашиты деньги.

Да какая холера, вашество. Полугару он вчера ужрался – ну и того-с. Через этого.

Купец окал кругло, упруго, будто пускал с горки разноцветные пасхальные яйца. По умильно собравшейся роже было ясно, что ничего выполнять он не собирается.

Как всегда.

Бланк знал, что любой закон и запрет в России имеют свою цену. Любое разрешение – тоже. Иным способом протиснуться сквозь частокол взаимоисключающих и по большей части бессмысленных бюрократических препон было просто невозможно. Бланк сам брал взятки и давал их, так делали все, таково было всеобщее мироустройство, можно сказать – основной закон российского бытия.

Но не сейчас, нет.

Можно откупиться от государства. Даже от родины. Но от судьбы – нельзя.

Вы глухой, сударь? Я, кажется, ясно выразился: на судне – холера. Потрудитесь выполнить приказ.