Сад

Из кабинета Мейзель вышел, пытаясь засунуть в непослушный карман записку с именем идиота, который, по мнению Быкова, мог бы согласиться на эту педагогическую авантюру. Христофор Иванович Гельман. Будущий основатель института экспериментальной медицины. Человек, который одновременно с Кохом получил туберкулин. И один из первых в мире – иммунную сыворотку против сибирской язвы.

Извозчик терпеливо кемарил на козлах, подергивая головой так же, как и его кобыленка. Туся бы ее сейчас разобрала по всем статьям – от бабок до ноздрей.

Назад, на Английскую набережную. Только в книжный магазин меня сперва завези. Знаешь ты хоть один книжный?

Извозчик обиженно всхрапнул, забожился.

Затрусили. Поехали. Сразу стало легче дышать.

В книжной лавке Мейзель купил Коптева. “Материалы для истории русского коннозаводства”. Только что вышедший, великолепный, тисненный золотом, с роскошными иллюстрациями на семи листах.

Заверните как-нибудь попригляднее. Это подарок.

Не извольте беспокоиться. Сделаем как надо-с.

На обратном пути он совсем расслабился, задремал – и очнулся от того, что кто-то черный, тихий, положил ему голову на плечо и прошептал в самое ухо почти ласково – вот и свиделись. Здравствуй.

Что?! Кто?!

Мейзель дернулся от ужаса, едва не вывалился из саней, – стояла оттепель, полозья визжали по камням, подпрыгивали, грохотали.

Сенная площадь, господи.

Сенная.

Ты куда завез меня, идиот?!

Извозчик обернул сморщенное в кулачок виноватое личико.

Так не пущают на набережную, барин, пришлось в объезд, жандармов нагнали, казаки с нагайками, небось скуденты воду мутят опять…

Мейзель не слушал. Искал в кармане нашатырь, но никак не мог нашарить, натыкался то на знакомый наизусть, до малейшей щербинки флакончик с йодом, то на чертов носовой платок.

Вот наконец.

Мейзель вынул руку из кармана, будто чужую, не свою.

Пальцы были в крови. И еще в чем-то. Серо-черном. Густом.

А-а-а-а-а-а-а-а-а! – закричал он.

А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!

Не-е-е-е-е-ет!

И в этот момент из-за угла неторопливо, с достоинством выплыл таировский дом.

Жара имела форму куба. Огромного – точно по размерам комнаты. Мейзель и не думал, что такие бывают. Не комната – зала дворцовая. Купец второй гильдии Лука Гаврилович Таиров не иначе как балы тут собирался задавать, а вот оно что вышло. Десятки коек, десятки распахнутых окон, мертвые, обвисшие занавеси, мертвый город за ними. Ни одного движения воздуха. Да какой там воздух, откуда? Вместо него внутри жары слоями, почти не смешиваясь, стояла вонь – горячая, плотная, чуть свалявшаяся даже, как сукно. Мейзель машинально в который раз взялся за верхнюю форменную пуговицу – рвануть, рассупонить, стащить – и в который же раз, скосив глаза на Мудрова и Бланка, не посмел. Оба работали сноровисто, молча. Темные изнуренные лица, темные, наглухо застегнутые сюртуки, обшлага мокры насквозь.

Кровь. Слюна. Подсыхающий пот.

Рвота. До двадцати раз за сутки.

Еще чаще – понос, белесый, слизистый.

Хриплые стонущие голоса. Обтянутые сухой морщинистой кожей остовы. Обирающие край одеяла суетливые пальцы.

Мейзель потряс головой, прогоняя повисшую на носу соленую крупную каплю. Мокрое лицо щипало от хлорки. Чужой пот мешался со своим. Усталость то притворялась симптомом, то, наоборот, в голове вдруг пугающе яснело – и в холодной воображаемой пустоте быстро-быстро, но почему-то справа налево начинали бежать мелкие черные буквы.

“Кружение головы, давление и жжение под ложечкою и около желудка, тоска, неутолимая жажда, рвота, урчание в животе, внезапный упадок сил, понос. Жидкость, верхом и низом извергаемая, похожа на огуречный рассол или на пасоку, обыкновенно отделяющуюся из выпущенной крови. Ноги, руки и вся поверхность тела хладеют. Черты лица явственно изменяются: оно делается бледным, выражает крайнее изнеможение. Глаза впадают. Голос слабеет и делается сиповатым. В ногах и руках оказываются судороги. Пульс слабеет и делается почти нечувствительным”.