— Ну, а что говорит народ?
— Конечно, за строительство! У многих углы промерзают, крыши протекают. Завалится избушка у какой-нибудь вдовы да придавит детишек — кто будет отвечать? Шаров! В первую голову — он.
— Подремонтируем.
— Я предлагаю: записать в пятилетку полтораста каменных домов! Полтораста! Не меньше!
— Размахнулся! Да ведь и в городах-то ещё многие живут в деревянных домиках. В старых и ветхих. Очень многие! А ты…
В ту пору нередко желаемое принималось за действительное. Векшина поддалась этому настроению. Ей хотелось, чтобы Луговатка в короткий срок превратилась в показательный посёлок, и она сказала:
— Перестройку деревни нужно включить в план. Понятно, не полтораста домов, но для начала… И клуб необходим.
— Вот видишь! — подхватил Елкин, чуть не подпрыгнув со стула. — Забота о людях — первая задача! Самая первая!
— А я считаю, — убеждённо продолжал Шаров, — что ссуду мы можем просить только на производственные затраты. И только при этом колхоз встанет на ноги. Иначе мы его разорим…
Спор продолжался и после отъезда Векшиной. У Елкина оказались сторонники. Они обвинили Шарова в ограниченности, и тот уступил, но сделал оговорку:
— А начнём, я вам скажу, всё-таки с производственных построек.
Недели три спустя колхозная пятилетка обсуждалась в крайкоме. Члены бюро одобрительно говорили об основных отраслях хозяйства. На последний год пятилетки запланирован средний урожай пшеницы двадцать центнеров с гектара!
— Тут верный прицел! — подчеркнул Желнин. — Есть за что бороться. В этом ценность плана. Не только для Луговатки, но и для других колхозов. Есть чему подражать!
Пятилетка была одобрена, а Шарову рекомендовано написать о ней брошюру.
Глава седьмая
Мартовское солнце сняло морозные узоры с окон. Дорогин положил карандаш на раскрытую тетрадь с записями и, подняв голову, взглянул на свой старый сад. В просветах между деревьями снег стал ноздреватым, как пчелиные соты.
Возле самого окна на длинной ветке яблони покачивался красногрудый снегирь и весело посвистывал:
— Фить, фить…
Дорогин смотрел на него, как на старого друга. Издавна снегири со всей округи слетались к нему в сад. Началось это ещё в ту пору, когда под окном на месте яблони стояли черёмуховые кусты. Недели через две после приезда в село Вера Фёдоровна попросила:
— Помогите мне устроить столовую для птичек…
Из обрубка старой берёзы Трофим вытесал корытце, и они вместе подвесили его между чернокорых стволов черёмухи… Теперь оно, старое, обвязанное проволокой, висело под яблоней. В нём лежали остатки золотистого проса.
Три снегиря выпорхнули из корытца и расселись по веткам; подняли серенькие клювы, похожие на семечки подсолнечника, и засвистели веселее и задорнее прежнего. Трофим Тимофеевич провёл рукой по бороде, как бы расправляя волнистые пряди.
— Весну почуяли! Собираются в отлёт на север…
На следующее утро снегирей уже не было, и Дорогин убрал корытце до будущей зимы.
С крыши падала звонкая капель. Соседи сбрасывали с домов спрессованный морозами снег.
Дочь, одетая в ватную стёганку, повязанная по-весеннему лёгким платком, поставила лестницу и с лопатой в руках подымалась на крышу.
— Поосторожнее, Верунька, — предупредил отец. — Не провались.
Крыша была старая, гнилая, с многочисленными проломами и трухлявыми латками. В летнее время, подобно болотной кочке, покрывалась бархатистым зелёным мхом. Трофим Тимофеевич опасался — вот-вот рухнет она, и ливневые осенние воды просочатся через потолок. Надо новую, шиферную — Веруньке в наследство, чтобы ей потом не было лишних хлопот да забот.
Калитка открылась, и во двор вбежали два подростка — веснущатый Юрка Огнев и длиннолицый Егорка Скрипунов.
— Вера, слазь! — потребовали они. — Мы сами сбросаем… — И, один за другим, взобрались на дом.
— Полегче, ребятки, долбите. Полегче! — напоминал Трофим Тимофеевич, глядя на беспокойных юных помощников. — Не проткните крыши лопатами.
«Заботливые!.. — Старик задумчиво сдвинул и без того сросшиеся над переносьем брови, вспомнил внука. — «Приедет ли нынче Витюшка? Неугомонный хлопотун: «Я сам сделаю, сам…» И Аврик был такой же…»
…В марте 1942 года в село привезли детей из осаждённого Ленинграда. В пути они пережили бомбёжки на льду Ладожского озера. В одну из бомбёжек Аверьян Северов, сухонький паренёк с заострившимся носом на узком лице, потерял дедушку и бабушку, с которыми ехал в эвакуацию.
Подводы с детьми остановились возле правления колхоза. Их окружили женщины и старики.
Над селом пролетала с громким перекликом стая галок. Аверьян встрепенулся:
— Грачи! Скоро весна!
— Обознался малость, — поправил его Дорогин. — Здесь первыми прилетают галки.
— А грачи когда? Я очень люблю птиц.
— Их нельзя не любить. Знаешь почему? — Трофим Тимофеевич положил руку на угловатое плечо мальчугана. — Если бы не они…
— Тогда гусеницы сожрали бы всю зелень.
— Верно! — Старик взял мальчика за бледную тонкую руку. — Пойдём, Аврик, жить ко мне.
Дома ещё с порога объявил Кузьмовне и дочери:
— Сына привёл!..