Саботаж

Грянул хохот. Другой Кюссен – тот, кого Фалько минуту назад въяве увидел перед собой за столиком кафе «Клюни», – по-прежнему сидел напротив и исчезать не желал. И впивался в него глазами с насмешливым вызовом, словно угадывая его мысли. Тогда Фалько еще раз взглянул на рубцы под челюстью и слегка склонил голову, безмолвно воздавая ему должное. Непрост, совсем непрост был его приятель Кюссен. Вероятно, некогда отличался отвагой. И, быть может, она живет в его душе и теперь, когда он стал продажным, опасным, коварным, мутным во всех смыслах слова гаером. Который, наверно, ликует, что не родился одним из тех евреев, у которых покупает картины и на которых потом доносит в гестапо.

Пикассо принял его без особенного радушия, но и не враждебно. Привык, надо полагать, что к нему в любое время кстати и некстати могут нагрянуть гости. И вот и сейчас он был не столько раздосадован, что ему помешали, сколько безразличен.

– Выпить хотите? – спросил он. – Вчера мне прислали испанский вермут.

– Спасибо, с удовольствием.

Длинной кистью художник указал на стол, где, полускрытые среди флаконов с растворителем и тюбиков с краской, стояли бутылки и стаканы.

– Наливайте себе сами. Только смотрите не перепутайте и не хватите ненароком скипидару.

– Будьте покойны, я сперва понюхаю.

Пикассо рассмеялся:

– Так оно, конечно, надежней.

Фалько подошел к столу, взял стакан – относительной чистоты – наполнил его до половины и поднес ко рту. И вкус хорошего вермута сразу напомнил ему мраморные стойки в лужицах пролитого вина и афиши, приглашающие на корриду с участием Хоселито и Бельмонте. Он стоял у окна и потому бросил взгляд на ближайшие крыши. Уже десять минут – как только вошел в студию Пикассо на улице Гранз-Огюстэн – он непрестанно изучал место будущих действий. Проводил рекогносцировку.

– Мне привозят его прямо из Барселоны, – сообщил Пикассо. – Каталонский вермут и оливковое масло из Хаэна… Разве это не чудо? Вкус Испании.

Стоя спиной к посетителю, он писал на огромном холсте, занимавшем всю стену под массивной потолочной балкой. В свободной руке у него была незажженная «монтекристо», которую вручил ему Фалько, следуя своей легенде. Он принес в подарок еще двадцать штук в нарядной коробке, лежавшей сейчас на старом диване с продранной обивкой, откуда лез конский волос.

– Вы в самом деле не собираетесь на родину, маэстро?

– В Испанию? Да я ведь говорил уже – не знаю пока. Хотя друзья очень настойчиво зовут. Меня даже назначили почетным директором Прадо. Noblesse oblige, как говорят здесь. Положение обязывает… Но сейчас у меня очень много работы. Может быть, попозже, через несколько месяцев.

– Все говорят, в Мадриде очень опасно. Бомбят постоянно.

– Да, слышал… Свиньи фашистские… Убивают женщин и детей. – Он показал на стену, где были прикноплены два десятка фотографий из журналов: – Видите? Но мадридцы героически сопротивляются.

– Героически, – убежденно повторил Фалько.

– Это классовая война… Если мы победим, во всем мире борьба за народное дело усилится.

Фалько, услышав это «мы», язвительно усмехнулся про себя. Пикассо не был в Испании уже много лет и вроде бы не собирался. С берегов Сены легко побеждать в борьбе за народное дело.

– Они не пройдут! – сказал он вслух.

И ограничился улыбкой единомышленника. Художник энергично и решительно вздернул голову:

– Разумеется нет! Напорются на тысячи штыков!

Фалько взглянул на фотографии – погибшие под бомбами дети, плачущие женщины в трауре, бегущие горожане, разрушенные дома. И подумал, что человек, повесивший эти снимки на стену, никогда в жизни не видел ни войны, ни насилия и должен вдохновляться образами, которые у других людей навеки отпечатались на сетчатке. А ведь есть такое, чего фотопленка зафиксировать не может, – смрад искромсанных тел, жужжание мушиных полчищ, металлический привкус крови во рту. Он внезапно понял, что Пикассо при всей своей гениальности в иных аспектах ничему не в силах его научить.

– Это грандиозно, маэстро.

– Что именно?

– Ваша картина. Ваша работа.

– Делаю, что могу.

Пикассо отступил на два шага и критически оглядел только что написанный кусок. И кажется, остался им не слишком доволен.

– Чтобы всколыхнуть массы.

Он сунул кисть в склянку с растворителем, вытер руки о свитер, отгрыз и выплюнул кончик «монтекристо», словно это была низкосортная дешевка, и снова сунул сигару в рот. Потом, прежде чем Фалько успел поднести ему зажигалку, чиркнул спичкой и раскурил «гавану», вертя ее в пальцах, выпачканных красками.

– Это же враг всего человечества, а? Разве не так? – спросил он, выпустив дым. – Поди-ка воплоти его в одном образе. Он слишком универсален и преступен.

Фалько внимательно разглядывал огромное полотно. А размышлял над тем, каким бы универсально-преступным путем его уничтожить.

– Мне кажется, у вас еще много работы, – сказал он, отпив вермута. – Думаете успеть к открытию Выставки?

– Да лучше бы успеть, – вздохнул художник. – Лучше для меня и для Выставки.

– Можно задать один вопрос?

– Если ответ меня не затруднит – пожалуйста.