Саботаж

Уже выходя на платформу, Фалько повернулся вполоборота. На лице его застыла наглая кровожадная гримаса:

– Да мы тоже не овечки.

Улица Гранз-Огюстэн делает небольшой изгиб, а потом прочерчивает прямую до левого берега Сены. Как и было условлено, они втроем – Эдди Майо, Фалько и Гупси Кюссен – встретились во второй половине дня у дома № 7. Гупси толкнул дверь под аркой и торжественно провозгласил:

– Добро пожаловать в храм искусства. Верховный жрец ждет вас.

Фалько, сняв шляпу, пропустил вперед Эдди и следом за ней пересек мощеный дворик; Кюссен замыкал процессию. Очень хороша, в очередной раз подумал Фалько, поглядев на высокую белокурую англичанку, изящную, как манекенщица или модель: она, впрочем, не так давно оставила эти профессии. В покрое ее костюма сразу чувствовался стиль Скиапарелли – черные широкие брюки мужского фасона, короткий жакет-болеро в шотландскую клетку. Никаких украшений.

На другом конце внутреннего дворика возникла еще одна арочная дверь, а короткий скудно освещенный коридор за ней привел к узкой полукруглой лестнице. Через три марша появилась массивная дубовая дверь. Она была открыта.

– Маэстро?! – позвал Кюссен, нажимая кнопку звонка.

Мужской голос, отозвавшийся где-то в отдалении, внутри квартиры, пригласил зайти. Миновав прихожую, в окна которой лился пыльный свет, они прошли в комнату, заполненную всяким хламом и закрытыми полотном холстами, и сразу же по винтовой лестнице поднялись в просторную светлую студию: голые стены, облицованные плиткой… деревянные балки под потолком… огромные окна, выходившие на крыши и трубы. В мастерской стояли несколько калориферов и узкая печь с очень длинной трубой, диван, несколько ободранных стульев и еще какая-то мебель, заваленная деревянными манекенами, фигурками из картона, проволоки, глины, гравировальными досками, изрисованными листами бумаги, газетами, пепельницами с окурками. Мольберты, подрамники, разноцветные склянки, тюбики масляной краски, кисти, чистые и наполовину исписанные холсты. Сильный запах скипидара, краски и табака.

Навстречу им вышел низкорослый коренастый человек с седеющими редкими волосами, зачесанными так, чтобы прикрыть обширную плешь. Мешковатые штаны, старый свитер, заляпанный краской, грязные сандалии на ногах. Примечательней всего в его облике были большие, черные, пронзительные глаза. Очень живые и пристальные, они оставались серьезны, даже когда хозяин, поцеловав руку Эдди Майо, широко улыбнулся гостям.

– Хороша как всегда, – сказал он. – Как поживает твой Лео?

– Хорошо как всегда… Сходит с ума по Испании.

– Он отличный парень, – художник обращался к ней, но при этом с легким недоверием поглядывал на Фалько. – Скоро ли увидимся?

– Скоро. Он шлет тебе привет.

– Возвращаться не надумал?

– Нет пока.

– Я уже успел сказать тебе, что ты очаровательна?

– Дурак ты.

В ответ Пикассо польщенно улыбнулся, словно в устах такой женщины и это слово звучало похвалой. Он говорил с явственным испанским акцентом, рокочуще произнося «р». Фалько знал Пабло Пикассо по фотографиям, но ни одна не передавала его сути: избыточная уверенность в собственной значительности и чуть снисходительное превосходство сквозили во всем, от пронизывающего взгляда до самого пустячного движения. Апломб человека, который вот уже тридцать лет – Фалько изучил и его досье тоже – вызывает преклонение и восторг. Кюссен знал, о чем говорил, когда назвал его «верховным жрецом».

– Познакомьтесь, дорогой маэстро, – сказал Кюссен. – Это Начо Гасан, коллекционер и наш добрый друг.

– Испанец?

– Из Гаваны.

– Очень приятно.

Рука с въевшейся под ногти краской была сильная. Пожатие – крепкое.

– Большая честь для меня, сеньор Пикассо…

– Зовите меня просто Пабло. Или, если предпочитаете церемонии, – маэстро, как Гупси.

«Не очень он мне нравится, – подумал Фалько, пристраивая шляпу на спинку стула. – В его благодушии нет, пожалуй, ничего, кроме снисходительности». Тут он поднял глаза и в глубине студии у окна увидел огромное, во всю стену, полотно. Пока еще не живопись – кое-какие куски еще только прорисованы углем, другие тронуты серым и черным. Он различил коня, голову быка и причудливо спутанный клубок человеческих фигур, замерших в мучительно изломанных позах.

– Пожалуй, «маэстро», если не возражаете, – произнес Фалько.

И улыбнулся лучшей своей улыбкой – самой обворожительной, самой чарующей, самой располагающей. Краем глаза убедился, что Эдди Майо смотрит на его губы и что Пикассо это заметил.

– Да как угодно, – ответил художник.

Фалько оглянулся по сторонам, ища полотно, предназначенное для Всемирной выставки, но не увидел ничего, что имело бы хоть какое-нибудь отношение к войне. К стене одна на другой были прислонены несколько больших картин на сложенных подрамниках – может быть, среди них и находилось искомое. Или вот эта – на подрамнике, закрытая грязной простыней.

– Впечатляет… – проговорил он, стараясь, чтобы выражение лица не противоречило высказыванию.