С открытым забралом

По ночам, во сне, он вновь и вновь видел себя стоящим на крыше во весь рост с развевающимися от ветра волосами, а внизу — горящая Самара, полосы темного дыма, вспугнутое выстрелами воронье. Там, внизу, людишки, стреляющие в него из винтовок и револьверов, озлобленная толпа... Откуда она взялась, толпа?.. Стоило революции отступить чуть-чуть, самую малость, как сразу же все притихшее было, вроде бы смирившееся выползло из всех щелей, ощерившись, набросилось на Куйбылтева, на большевиков. Нет, нельзя верить в то, будто враг разбит и обессилен. Он лишь притаился. Он не хочет диктатуры пролетариата, не хочет... И никогда добровольно не захочет. Не верь в его смиренную улыбку, в смиренные слова. Это смирение не перед твоей правдой, а перед твоей силой, перед народом, который наделил тебя своей силой... Есть вещи, которые очень трудно предвидеть, в которые даже не сразу можно поверить: например, в то, что командующий целого фронта может оказаться предателем. В тот роковой день, 7 июня, в Самаре все были в недоумении и смятении: почему командующий фронтом Яковлев вдруг вместе со своим штабом покинул город, перебрался на станцию Кинель, бросив Самару на произвол судьбы? Яковлева во главе Урало-Оренбургского фронта поставил Высший военный совет по рекомендации его председателя Троцкого. Что это? Неразборчивость Троцкого? Возможно. Говорят, он очень уж передоверился царским генералам, комиссаров при них прямо-таки признавать не хочет. Дескать, приставляя к старому военному специалисту «надсмотрщика», мы тем самым оскорбляем военспеца. Доверие должно быть полным, так как военспецы стоят вне политики. Сами военспецы, как знал Куйбышев, себя вне политики не ставят. О деятельности Троцкого в Высшем военном совете было много толков. Один из крупных военспецов отзывался о нем так: «Я не раз замечал откровенную скуку в глазах Троцкого, когда вынужден бывал докладывать ему о чем-нибудь подробно и обстоятельно. Мне кажется, что Троцкого куда больше занимало, что он возглавляет высший военный орган в стране, нежели та упорная и настойчивая работа, которую проводили мы, чтобы хоть как-нибудь приостановить вражеское нашествие. Своего равнодушного отношения к конкретному военному делу Троцкий не только не скрывал, но порой даже афишировал его и всем своим поведением старался дать понять окружающим, что его прямая обязанность делать высокую политику, а не заниматься какими-то там техническими военными вопросами».

Нечто подобное Куйбышев слышал каждый раз, когда заходил разговор с людьми, знакомыми с Троцким. Собственно, и деятельности как таковой не было: Троцкий предпочитал на заседания Высшего военного совета не являться, по всей видимости считая это пустым занятием. В окончательную победу революции он все равно не верил.

Куйбышев недоумевал: разве можно столь ответственный пост доверять человеку, явно равнодушному к судьбам революции, если не враждебному ей? В чем тут крылась загадка?

Если раньше у Куйбышева было непонятное и неосознанное чувство вины за сдачу Самары, то теперь, месяц спустя, когда его по указанию Ленина назначили комиссаром 1‑й армии Восточного фронта, он наконец понял: никакими усилиями, даже самыми героическими, даже если бы поднялась вся Самарская губерния, им не удалось бы удержать Самару. Нужна армия! Целая армия. И создать эту армию должен он, Куйбышев. Ее пока нет. Есть ее комиссар Куйбышев. Есть ее командующий. Тухачевский. Двадцатипятилетний юноша, молодой человек. «Спасение не только русской революции, но и международной на чехословацком фронте», — говорит Ильич. Значит, спасение революции, и русской, и международной, здесь. Они с этим юным Тухачевским должны совершить почти немыслимое: собрать воедино разрозненные, плохо вооруженные и неизвестно кому подчиненные отряды, разбросанные по всему Поволжью. Организовать армию... Сделать ее боеспособной.

...Они сидели в здании бывшего Симбирсокого кадетского корпуса, где теперь размещался Самарский ревком. У Куйбышева все еще кружилась голова от недавно полученной под Сенгилеем контузии. В своей неизменной синей косоворотке, в пиджаке, расползающемся по швам, в темно-серых, в полоску брюках, заправленных в грубые солдатские сапоги, он производил странное впечатление. Он был председателем Самарского ревкома, его знали по всей Волге, к нему приезжали из Самары, Саратова, Астрахани, Казани. И новые люди, увидевшие его впервые, удивлялись его богатырскому сложению, буйной копне волос и высокому, мудрому лбу. Такими и представляет себе народ своих во́жей, слушает их с изумлением и восхищением, не раздумывая особо, идет за ними в огонь и воду. Один внимательный волевой взгляд вожа парализует натуры слабые, как бы не себе принадлежащие. С таким даже умирать весело. Только прикажи!.. И он привык быть таким. И в ссылках, и в тюрьмах всегда чувствовал себя хозяином.