С.М.У.Т.А.

Чарка хмельного мёда да давно остывшая каша с мясом насытили его. Хмель ударил в голову, хоть мёд крепким и не казался. Лёжа уже на полатях, Вадим никак не мог заснуть и ещё долго лежал в каком-то странном полусне. События прошедшего дня мелькали у него перед глазами в поистине дьявольском калейдоскопе.

Мерзкие рожи мертвяков злобно скалились и пытались дотянуться до него, чудились разбитые черепа, отрубленные руки и ноги. И всё это шевелилось и пыталось подползти и напасть. Злобный хохот, не иначе как дьявола, стоял в ушах Вадима. Потом перед глазами всплыл послушник, которого он убил, и кровь, ярко-красная кровь. Вадим замычал в страшной тоске, пытаясь отделаться от этого наваждения.

— Спокойно, мальчик, спокойно! — прохладная женская ладонь опустилась ему на лоб, успокаивая. На краю сознания он услышал, как пожилая монахиня стала громко читать молитву изгнания злого духа. Он не просыпался, но, вслушиваясь в её мелодичный успокаивающий голос, чувствовал, что боль, телесная и моральная, стали оставлять его.

Женский голос то затихал, то вновь становился громче, убирая с сердца Вадима грех и страдания. Постепенно голос слился в один звуковой фон, который убаюкивал, облегчал боль и успокаивал зверя ненависти, разбуженного случайно. Вадим метался на топчане всё меньше и меньше, пока его лицо, обильно покрытое потом, не расслабилось.

А монахиня всё читала и читала молитву, держа руку на лбу отрока. Она чувствовала его боль и, как могла, старалась убрать её. Наконец отрок затих. Монахиня сняла руку с его лба, но продолжала ещё какое-то время читать молитвы. Слабый огонёк свечи освещал первые морщины на белом челе отрока.

— Совсем ещё юный и какой-то беззащитный, — думала монахиня.

Когда-то и она была такой, но жизнь прожить — это не реку перейти. Всё было у неё: и молодость, и красота, и любимый, всё было и всё прошло, да быльем поросло. Она вздохнула, чего уж теперь… Она нашла свой покой здесь, и сегодня ей нужно вовремя предупредить настоятеля о плохом или уведомить его поутру о хорошем.

Пламя свечи продолжало гореть какое-то время, пока свеча полностью не оплавилась. Дымящийся огарок так и остался лежать на глиняном блюдце, отмечая ночное бдение монахини. Она очнулась от дремоты ранним утром. Посмотрела на отрока, тот спокойно спал, посапывая во сне, словно младенец. Никаких признаков демонической болезни у него не наблюдалось.

— Слава тебе, Господи! — вслух сказала монахиня и мелко перекрестилась три раза, бормоча при этом благодарственные молитвы. Наскоро осмотрев келью, она забрала свои вещи и тихо вышла за дверь. На улице неспешно набиралась светом нового дня ранняя заря.

Старушка, споро перебирая ногами, пошла в направлении кельи настоятеля. Рядом с крыльцом странноприимного дома, который имел несколько входов, сидел Аким. Он прислонился к стене и, задрав голову вверх, громко храпел, широко разинув рот.

— Плюнуть бы тебе в горло, дураку стоеросовому, — ругнулась в сердцах монахиня. — Спишь опять, да рот разинув! Ты где должен был сидеть? В коридоре возле кельи, а ты, прохвост, сбежал. Через рот и душа выйдет, а вместо неё напасть проникнет. Тьфу на тебя, тьфу, тьфу!

На последнем тьфу Аким продрал глаза и уставился на монахиню.

— Ты что, старая курица, удумала? А вот я тебя сейчас огрею палкой, чтобы не плевалась тут. Я охраняю твой покой от ирода пришлого, что под отрока прячется, а ты меня тут поносишь. Ишь, курва старая!

— Ах, ты ж, пёс смердящей, поганец лихоимский, битюк приблудный, кочерыжка гнилая, я настоятелю всё расскажу, как ты его покой охраняешь. Завтра же пойдёшь с мертвяками воевать, да Пустынь спасать.

Тут до Акима дошло, что он берега потерял и, быстро переключившись с грозного тона, он сразу же стал лебезить перед старухой.

— Ты, Марфа, пошто меня позорить идёшь? Я же раб верный, работник честный, помощник известный. Да и тебе сколько раз помогал, а ты поклёп на меня хочешь навести!

— Ах, вот ты как заговорил! Поклеп, говоришь, навести? А кто спал, а не бдил? Ты только бздеть, старый карачун, и умеешь, да ещё и хавало своё раскрыл, монахине угрожал. А сейчас опамятовался, как прикипело! Ишь ты, какой двуличный, одна личина твоя, как девица румяная, добра да сладка, а другая, как задница у козла, вся в навозе, да шерсти козлиной. Тьфу на тебя, тьфу. Иди к настоятелю, да винись, а я всё равно скажу ему, чтобы епитимью на тебя наложил, да и поделом тебе, дураку. Да, стой. Не сейчас иди. Я вернусь, тогда и пойдёшь, расскажешь, а я у отрока буду ждать, покудова он не проснётся. Понял, старый пень?

— Не старый я ещё, — пробурчал в ответ Аким. — Иди, я покараулю.

Монахиня отвернулась от него и направилась к туалету, а потом и помыться. Вернувшись через минут тридцать, она снова уселась возле отрока, ожидая его пробуждения или прихода настоятеля. Отрок проснулся раньше, но не успел встать, как в келью вошёл Аким.

— Спишь всё, а тебя ждёт настоятель. Ужо заждался, а то прожрался вечор и почивать лёг, как боярин, а его тут охраняй и паси.