С двух берегов

И тогда, двадцать два года назад, он был таким же спокойным, деловитым, только без этих чисто выбритых морщин, отделяющих второй, отвисший подбородок. Его окружала многочисленная свита, и смотрел он куда-то выше наших голов. Он не мог смотреть иначе — наши головы свисали у самой земли. Все мы, сколько нас было на огромном аппельплаце, стояли на четвереньках и прыгали, как лягушки.

Нас было слишком много, чтобы все могли расслышать команду, поданную голосом. Поэтому притащили большой барабан, и рослый ротенфюрер бил по нему с такой силой, что гул разносился по всему лагерю.

Бам! Прыжок… Нужно было оторвать ладони от мокрой липкой земли, как можно быстрее подтянуть колени, оттолкнуться носками и снова прижаться коленями к земле, чтобы хоть на несколько секунд дать отдых мышцам.

Незадолго до этого прошел шумный весенний дождик, оставив на плаце много мелких лужиц, и сейчас руки расплескивали грязную воду, брызги попадали в глаза, на губы. Бам! — Прыжок. Бам! — Прыжок. Я прыгаю рядом с Казимиром Поворским, священником из Польши. Он много старше меня и раньше прибыл в лагерь. Лицо его сначала покраснело, а после третьего прыжка стало зеленым. Бам! — Прыжок. Еще один. Еще…

Но темп прыжков показался Хубе недостаточным. Он дал команду, и удары барабана стали чаще: «Бам! Бам! Бам!» Я стараюсь сохранить силы и сокращаю дистанцию, на которую можно выбросить руки. Я ни о чем не думаю. Я не хочу прислушиваться к нестерпимой боли, которая пронизывает все тело. И ноги, и спина, и руки, и шея требуют покоя. Они требуют от меня: «Остановись! Мы больше не можем! Есть ведь предел человеческим силам!» Нет, не должно быть предела. Я помню: остановка — смерть. А я не хочу умирать.

Бам! Бам! Прыжок. Прыжок. Прыжок… Казимир Поворский упал. И прыгавший впереди упал. Бам! Бам! Бам! Я уже не вижу ни желтой земли, ни воды, не чувствую брызг. Я только слышу удары барабана и ругань капо, избивающих палками лежащих. Наверно, я сделал лишний прыжок, не сразу услышал, что барабан перестал бить, и получил удар по голове.

В ушах гудел замолкший барабан, и я едва расслышал команду: «Встать!» Только теперь я огляделся. Как много людей осталось на земле.

Такого еще не бывало. «Гимнастика» практиковалась и раньше. Но впервые ее устроили после работы, когда мы только вернулись в лагерь, шатаясь и поддерживая друг друга. Это Хубе решил лично проверить, сколько среди нас ослабевших, зря хлебающих баланду Третьего рейха.

Не пора ли еще кому очистить жизненное пространство? Оказалось, что таких много. Он был доволен результатами проверки, а начальство лагеря стояло с виноватыми лицами.

Заключенные из тотенкоманды оттащили лежавших. Мы сомкнули ряды. «Лечь!» Мы бросаемся плашмя на землю. «Встать!» Мы поднимаемся. Не все. «Лечь! Встать!»

Он двинулся к нам. Именно в эти минуты я запомнил его на всю жизнь. Он шел вдоль рядов, скользя взглядом по нашим фигурам. Время от времени он на мгновение останавливался, а шагавшие рядом с ним эсэсовцы выталкивали из шеренги человека и отводили в сторону. Иногда он задерживался на несколько мгновений, и тогда отводили группу.

Он приближался ко мне. Я старался не смотреть ему в лицо. Мне казалось, что, встретившись с ним глазами, я остановлю его внимание на то роковое мгновение. Я выпрямился и как мог выпятил грудь. Я хотел выглядеть молодцом, способным принести еще много пользы великой Германии. Мне еще рано умирать. Я хочу жить. Я еще молодой и сильный.

Шаг. Еще один… Остановка. Идет… Проходит мимо.

Мы расходимся по баракам. А сто двадцать отбракованных повели на территорию блока № 7. Их ждала смерть.

Несколько лет спустя, проходя денацификацию, он с гордостью утверждал, что не убил ни одного человека. Он был лишь инспектором ВФХА — главного административно-хозяйственного управления СС. Правда, старшим инспектором. Разумеется, в его обязанности входило посещение лагерей. Но он только выполнял свой долг. Он следил за порядком и соблюдением законов. Разве это преступление? Денацификаторы нашли, что инспектор не мог быть преступником. Его освободили и назначили пенсию — 1293 марки в месяц.

И вот он приближается к ленточке, увитой пармскими фиалками, разрезает ее поданными на подносе ножницами и первым входит в царство цветов. Он — почетный председатель Общества любителей цветоводства. Он — тонкий знаток и авторитетный ценитель. Еще бы! Агенты его фирмы покупают цветы в Голландии, Южной Америке, Италии. В его собственных оранжереях выращиваются редкостные тропические экземпляры.

Пригласил меня присутствовать на открытии выставки цветоводства Франц. Он хотел, чтобы я своими глазами увидел это зрелище: через восемнадцать лет после своих похорон Хубе стоит, окруженный благоуханием цветов и уважением сограждан.

Цветовод Хубе интересует меня не как заключенного № 68035, а как историка, потеснившего чувство слепой ненависти, чтобы дать место зрячей тревоге. Он любопытен во многих отношениях. На его примере видно, с каким запасом прочности создавалась система спасения будущих теоретиков и практиков неонацизма.