С двух берегов

Я не узнавал Стефана. Обычно любое нарушение порядка приводило его в ярость, а теперь, когда произошло тяжелейшее преступление, он вел себя как бездушный чиновник. У меня перед глазами стояло милое лицо Терезы, и, наверно, поэтому я со всей резкостью отчитал Стефана. Но и после моей ругани он не изменился, не обиделся, даже не пытался оправдываться, стоял, посматривая в окно, и продолжал бубнить:

— Делаем все, что можем. Криминалистов у нас нет, работаем как можем…

— Я сейчас не о работе говорю, а о твоем отношении к делу. Ты отвечаешь за безопасность людей в городе, а докладываешь, как посторонний наблюдатель. Убили женщину, крестьянку…

— Война, Сергей, — непривычно тихим голосом вставил он, — наших больше поубивали.

— Что ты хочешь сказать? — с нарастающим изумлением спросил я. — Наших больше, значит, одна немка не в счет? И это говорит коммунист? Что с тобой? — Доманович не отвечал. — Послушай, Стефан, — уже более спокойно продолжал я, — когда в городе, где сидит советский комендант, совершается убийство, это нужно рассматривать как провокацию, как политическое преступление против тебя, меня, против всех, кто рад освобождению Содлака от гитлеровцев. Неужели ты этого не понимаешь? — Доманович тряхнул головой: понятно, мол. — Убийцу нужно найти как можно скорее. Городок у нас небольшой, не может быть, чтобы следов не осталось. Или мне у Шамова помощи просить?

Я надеялся этим предложением пробудить в нем энергию, он очень не любил признаваться в своем бессилии и просить помощи со стороны. Но на этот раз он не торопился с ответом.

— Погоди. Постараемся сами разобраться. — И это было сказано без твердости.

— Даю два дня сроку.

Он ушел замедленным, не своим шагом. Еще более, чем само убийство, стало для меня загадочным поведение Стефана.

Но уже через час загадка прояснилась.

Об убийстве, конечно, знал весь Содлак. Узнал и Лютов. Но если на других лицах я видел растерянность, даже испуг, то Лютов пришел хотя и в своем мрачном, подавленном состоянии, но с кривой ухмылкой под усами. На вопрос, что говорят об убийстве, он с ядовитой многозначительностью ответил:

— Воспевают доблесть русского воинства.

— При чем тут русское воинство?

— Ну, не все воинство, а, так сказать, отдельных его представителей.

— Меня, что ли, поминают лихом?

— А вы тут при чем?

— А кого же?

— Это — к вопросу о штукатурке.

— Вот что, Андрей Андреевич, — раздраженно посоветовал я ему, — или вы будете выражаться яснее, или идите проспитесь.

— А чего вы сердитесь, господин комендант? Уверяли вы меня, что на ваших людях не штукатурка, а все насквозь у них человечье? Уверяли. А оказалось, что прав-то я. Увидел сержант аппетитную бабенку и обернулся зверем.

— Какой сержант? О ком вы говорите?

— Да вы что? — очень натурально удивился Лютов. — Не знаете, что убитая погон сорвала?

— С кого?

— С убийцы. Сержантский погон, русский.

— Кто эту подлую клевету распустил? Сейчас же назовите, от кого этот поклеп слышали!

Лютов встал, вытянулся во фронт.

— Прошу простить, если разгласил тайну, но об этом весь город говорит.

Я приказал дежурному немедленно найти Домановича. А пока придумывал, как наказать провокаторов, распустивших гнусную сплетню, не смог удержаться и пристыдил Лютова:

— Обрадовались? «Штукатурка». Всякую фашистскую брехню готовы подхватить. Эх вы, штабс-капитан…

Перед нами предстал Доманович. Спрашиваю:

— Кто пустил слух, что убийца — советский сержант?

— Кто-то из полицейских. Я приказал молчать, но вот…

— О чем молчать?

— О погоне.

— Значит, был погон, — повторил я ошеломленно. — Почему сразу не доложил?

— Не хотел тебя расстраивать, Сергей, — виновато признался он. — И молчать приказал, чтобы не упала тень на Красную Армию.

Стали понятными его показное равнодушие, бездеятельность. Он переживал преступление, совершенное советским человеком, как личное горе. И ему очень не хотелось искать виновного. Я старался не смотреть на Лютова.

— Когда воюют миллионы людей, — продолжал Стефан, не то оправдывая свою попытку скрыть от меня истину, не то помогая трезво оценить случившееся, — всегда может оказаться среди них и убийца, и грабитель, или просто психически больной. Ничего удивительного…

Рассуждал он правильно, но легче от его рассуждений не становилось.

— Где погон?

Стефан нехотя вытащил из кармана завернутый в бумажку сверток. Погон был, точно, сержантский. По складкам и вмятинам можно было убедиться, что его намертво зажала рука несчастной женщины. Торчали и обрывочки ниток, которыми он был прикреплен к гимнастерке.

Через Содлак часто проходили или проезжали наши легкораненые, направлявшиеся в ближайший госпиталь, и вполне здоровые с командировочными предписаниями. Обычно они не задерживались, закусывали на питательном пункте и двигались дальше. В комнате для проезжих ночевали редко. Знал я, что некоторые поддавались на уговоры гостеприимных содлакцев и проводили ночь в частных домах. Хотя я запретил принимать военнослужащих без направления коменданта, но за выполнением этого распоряжения не проследил.

— Проверили, кто из наших провел этот день в Содлаке?