С двух берегов

— А мы не можем ждать их возвращения, — сказал я. — Сейчас эти дома не частная собственность, а пустующие помещения, в которых нуждаются женщины и дети. Или вы считаете, что дети могут спать на земле?

Хофнер на мой вопрос не ответил, а продолжал гнуть свою линию.

— Частная собственность остается частной собственностью вне зависимости от того, находится ли рядом с ней ее владелец или нет. Она при любых условиях защищается законом. В этом основа порядка, который нам обещал гарантировать господин комендант. Присутствие посторонних людей в пустующих помещениях неизбежно причинит материальный ущерб законным владельцам.

— Господин Хофнер, — как можно спокойней спросил я, — сколько комнат занимает ваша семья?

Таких вопросов, наверно, никто ему в жизни не задавал, и он попытался отшутиться. Ноя повторил вопрос.

— Двенадцать, — ответил он.

— А членов семьи?

— Четверо.

— Так вот. Если вы боитесь, что в отсутствие владельцев посторонние жильцы могут что-нибудь сломать или испортить, есть иной выход. Вы и другие господа, живущие в больших квартирах, временно уступите половину своих комнат нуждающимся людям и сами наблюдайте за сохранностью имущества. Согласны?

Хофнер даже задохнулся от возмущения и не мог вымолвить ни слова.

Я решил заканчивать.

— Насколько я понимаю, вы не согласны. Поэтому мой приказ остается в силе. Закон, которому я подчиняюсь, обязывает меня в первую очередь заботиться о здоровье и жизни людей, а детишек в особенности. Если в их интересах придется поступиться некоторыми правами частной собственности, так оно и будет.

Теперь уж я встал, давая им понять, что больше они мне не нужны. Хофнер пробормотал какие-то примирительные слова, и «деловые круги» удалились. Остались Дюриш, Стефан и Лютов. Стефан впервые, кажется, после приезда широко улыбался. Дюриш тоже, но менее уверенно. Лютов сидел как истукан. Мне хотелось с ним поговорить наедине, и я отпустил Дюриша со Стефаном. Уютно устроившись в кресле, Люба уходить не собиралась. Очень уж хотелось ей послушать, о чем я буду толковать со старым офицером белой армии. Для нее он и вовсе был выходцем из древней истории. Но предстоящей беседе она могла только помешать.

— Любаша, — намекнул я ей, — у тебя, наверно, есть дела, так ты иди.

— Нет у меня никаких делов, Сергей Иваныч! — радостно успокоила меня Люба.

— Ну, если дел нет, то пойди отдохни, потом у нас еще много будет работы.

На этот раз она поняла, покраснела и вышла. Лютов еле-еле усмехнулся.

Теперь я разглядел его подробней. Подумалось, что когда-то он был красив и, наверно, легко завлекал женщин голубыми глазами, и спортивной фигурой. Но это было когда-то. Сейчас глаза его выглядели странно — один выцвел, слезился, другой блестел, как начищенный. Потом уж я догадался, что второй у него искусственный. И от фигуры остался высокий костяк, обтянутый дряблой кожей.

— Расскажите о себе, господин Лютов.

Он поерзал в кресле, как будто перебарывая зуд. Была у него такая дурная привычка — время от времени почесывать то спину, то колени.

— Разрешите уточнить, господин комендант, что именно вас интересует?

— Хочу взять вас в комендатуру переводчиком. Но должен знать, с кем имею дело.

— Я уже имел честь доложить вам, что был штабс-капитаном.

— Значит, вы русский.

— Был.

— Как это понять? Вы что, не только подданство сменили, но и национальность?

— Ничего я не менял, само… стерлось.

— Что стерлось?

— Да все. Был русским, был дворянином, был православным. Развеялось.

— А что осталось?

— Ничего… Огрызок жизни…

— Послушайте, Лютов, меня ваша философия не интересует. Хочу знать — можно вам доверять или нельзя?

Лютов отвел живой глаз в сторону, стеклянный смотрел прямо.

— Как вам будет угодно.

— С немцами против нас воевали?

— Никак нет.

— В чем признаете себя виновным перед Россией?

— Виновным?.. Ни в чем.

— В белых армиях служили?

— Так точно. От начала до конца.

— А потом?

— Потом Галлиполи, Стамбул, кочевал по Европе, жизнь кончаю здесь.

— В белоэмигрантских организациях состояли?

— Никак нет.

— Разуверились?

— Простите, не понял, господин комендант.

— Разуверились, спрашиваю, в белых идеях?

— Никаким идеям не верю, ни белым, ни красным.

— И никогда не верили?

— Верил. В святое причастие верил. В единую, неделимую, в мужичка-богоносителя, в страждущую интеллигенцию…

Голос его звучал ровно, тускло, без всякого проблеска чувств. Никаких симпатий он мне не внушал. Единственно, что в нем нравилось, — не скрывал своего прошлого, не прикидывался другом и патриотом. Терпеть рядом с собой такое ископаемое не хотелось, но переводчиком он был отличным. Пока подыщется другой, очень может быть полезным.

— Власов вас к себе на службу не звал?

— Я у предателей никогда не служил и на старости лет этому принципу изменять не стал бы.

— Значит, какие-то принципы у вас остались.

— Какие-то остались.

— Что вы сейчас делаете? Чем живете последние годы?

— Служу в клинике профессора Герзига.

— И кем вы там?

— Прислуга за все: был санитаром, сейчас садовником, еще привратником.

— Обойдется и без вас. Мобилизую властью коменданта. Или, может быть, это идет вразрез с вашими принципами?