Рыцарь пустыни, или Путь духа

– Слово моего господина как клятвы других мужчин, – ответила она, приподнимая смиренно потупленный взор.

Тогда он, преклонив одно колено, наклонился вперед, но не в знак покорности, а потому что ему было трудно стоять без посторонней помощи, и вытянув руку, убрал скрещенные руки с ее груди и, прижав их к своему лбу, поклонился сам, тем самым показывая, что отныне он ее раб. Это был древний жест признания своей покорности, который полагался господину или победителю, и Меа, дитя Востока, прекрасно его поняла.

– Моя благородная Тама, – продолжал Руперт, – кроме моей жены, моя новая жизнь – твоя, ибо ты вернула ее мне. После нее и моей матери ни одну женщину я не чту так, как чту тебя, мою повелительницу и друга. Поэтому, Меа, коль ты того желаешь и считаешь, что это сделает тебя счастливее, если вдруг я останусь один – хотя Боже упаси! – я обещаю тебе, что вернусь и проведу с тобой всю мою жизнь, пока не наскучу тебе, но не как муж, который, по твоим словам, тебе не нужен, и что может оказаться невозможным, но как брат и друг. Ты это хотела от меня услышать? – он выпустил ее руку и, вытянув свои, еще раз поклонился ей на восточный манер, чтобы его пальцы коснулись ее ног, после чего поднялся вновь.

– О, да! – взволнованно ответила она, – Да, да! Даже более, чем я надеялась. Теперь я не умру. Я буду жить! Да, я буду хранить мою жизнь как бесценный алмаз, потому что теперь я знаю: даже если ты не вернешься, это все равно может когда-нибудь случиться, а если ты не вернешься никогда, ты все равно, будь у тебя такая возможность, это сделал бы. Что болотный огонек – это настоящий огонь, а цветок в один прекрасный день станет звездой. Ибо рано или поздно мы встретимся снова, Руперт-бей! Только ты не должен был падать ниц передо мной, ибо я этого не достойна. Но я буду трудиться, буду учиться, чтобы быть достойной. И не забудь про дар, мой господин. Оставь мне свою священную книгу, дабы я изучала ее и проникалась твоей верой.

И он проковылял в дом и принес ей старую потрепанную Библию в кожаном переплете.

– Ты при всем желании не могла попросить у меня более ценную вещь, Меа, – сказал он, – ибо книга эта была подарена мне еще в детстве, и по этой причине я рад подарить ее тебе. Только читай ее ради себя, а не ради меня, и верь, но только ради истины, а не затем, чтобы ублажить меня.

– Слушаю и повинуюсь, – ответила она, беря у него книгу и пряча ее на груди под свободными одеждами.

Несколько мгновений они молча стояли лицом друг к другу. Затем, ибо слова не шли к ней, Меа подняла руки и какое-то время держала их над ним, как будто благословляя, затем повернулась и растворилась в темноте ночи.

Больше он ее не видел.

Глава XVI. Тем временем

Был последний день старого года. Вряд ли во всем Лондоне нашелся хотя бы кто-то, кто обратил внимание, что среди других, куда более импозантных судов, возвращающихся из большого плавания по морям или же держащих курс на них, вверх по Темзе, подталкиваемый приливом, ползет черный, грязный пароход, из числа тех, что обычно доставляют на Восток уголь. Над рекой висел легкий, но маслянистый туман. Он затруднял навигацию и смазывал очертания зданий на берегу, и сквозь него, поскольку это было воскресенье, плыл звон церковных колоколов, приглушенный так, как будто в знак скорби по кончине кого-то из великих мира сего их языки обмотали ветошью.

В своей каюте – после знойного солнца Судана зимний ветер пронизывал его до костей – сидел Руперт Уллершоу, одетый в дешевый костюм горчичного цвета, который был ему слегка тесноват и в целом скверно скроен и сшит, а куплен был у какого-то моряка. Физически он пребывал в добром здравии, а вот душевное его состояние, порожденное неделями и даже месяцами неизвестности, пожалуй, лучше всего описать словами «раздражительность и нервозность». Какие известия ожидают его дома, гадал он, и будут ли там рады видеть его, запятнавшего себя позором, изуродованного калеку?