Рыцарь ночного образа

— Бросить вызов смерти — лучше, чем оплодотворять семена будущих голодных миллиардов. И разве не правда, что международные силы миротворцев бесцельно и безрезультатно мечутся между воюющими расами и народами, пока политики — бла-бла-бла, хоть то, хоть это — бла-бла-бла, — им напишут, они и читают — и эти бла-бла-бла подписываются, меморандумы рассылаются — все говорится и подписывается, кроме соглашения по единственно необходимой вещи — что семя нужно отсасывать или что анус нужно провозгласить единственно разрешенным отверстием тела, и только иногда, конечно —…

(Закончив говорить — с усталой улыбкой истинно верующего, спокойно умирающего после отпущения грехов, — она повернулась к своей кровати.)

— …немного… вазелина…

Она села на кровать.

— Я что-то говорила?

— Да, довольно много.

— И что я сказала, малыш?

— Сейчас я не могу тебе сказать, но потом зачитаю из «голубой сойки».

— Тебе не кажется, что в тебе есть что-то распутное, дорогой мой?

(На этот раз она сказала это не более жестко, чем вы заметили бы другу, что он, по всей видимости, простудился.)

После этого последовала небольшая пауза, а потом, очень тихо и печально, она запела парафраз старой песни, вставив в нее новые, ужасные слова.

— Горячая ночка всех ждет в Лейкхерсте, Нью-Джерси, когда там приземлится «Гинденбург»…

— Моизи, подойди к окну, посмотри, как пламя свечи отражается в инее, это тоже метафора.

Ее ответом стал сдавленный звук. Я быстро повернулся в ее сторону и увидел, что на этот раз у нее начался припадок. Я схватил деревянную лопаточку, чтобы прижать ей язык. Ее глаза вращались в своих орбитах, как серые вертушки, потом они закатились под верхнее веко, а из ее судорожно подергивающегося рта потекла слюна и раздалось бессознательное протяжное «Ааааа», и я понял, что это она ненадолго провалилась в сон. Я коснулся ее маленьких красивых грудей, чтобы убедиться, что в них есть жизнь. А потом я воспользовался интерлюдией ее забытья, чтобы все записать в «голубую сойку».

У меня возникли смешанные чувства по поводу ее тирады. Я не сомневался, что она была высказана вполне серьезно, поскольку за нею последовал припадок и потеря сил, но одновременно все это напомнило мне театральный занавес, упавший после завершающей вспышки монологов. Фальшиво? — нет, но как-то слишком продумано и поставлено.

Я записывал это со всей возможной тщательностью, когда она очнулась ото сна и тихим далеким голосом сказала мне:

— Ну хорошо, что случилось, я взорвала это?

— Если честно…

— То что?

— Если ты имеешь в виду свое хладнокровие, то я бы сказал, что да.

— Прекрасно, я чувствую себя намного лучше после…

— Часа отдыха?

— После забвения матери, Моппет, и любой — каждой — помоечной карги, ах, если бы только у меня было чем писать. Краски и холст — моя milieu[36], а не слова, и не безумные высказывания. Ты знаешь, если бы кровь не была красной, а моя палитра — холодной, я бы перерезала тебе глотку и пальцем стала бы рисовать твоей кровью на стенах комнаты.

— Моизи, ты дикарь.

— Как и ты, и все остающиеся честными.

— В будущем больше ничего не будет напечатано и нарисовано.

— Правильно, как дождь в засуху.

— Давай повернемся к этому лицом, а не…

— Уклончивой спиной. Согласна, d’accord[37], но —…

Что там она хотела возразить, осталось мне неизвестным, потому что ее речь была прервана тяжелыми ударами в дверь на Бликер-стрит. Она, правда, как будто не слышала их… Я, тем не менее, слышал, и очень отчетливо, и даже набрался смелости, встал и побежал по длинному-длинному заледеневшему коридору к…

Удары в дверь были актом Божественного провидения, явленного в форме тяжелой посылки, оставленной у дверей Моизи, и этот акт был настолько Божественно провидческий, что я подумал, что он оправдывает все мои многочисленные ссылки на Бога по ходу всей моей писанины, и по этому поводу я даже завершаю это предложение этим униженным знаком пунктуации — восклицательным знаком, но, поскольку я его упомянул, то теперь могу и опустить ради экономии.

Конечно, я не собирался вас смущать. Акт Божественного провидения — доставка посылки к дверям Моизи — был актом, или акцией, сотрудничества вполне живой актрисы Инвикты и Тони Смита из Хантер-колледжа и Саут-Оринджа, а возможно, еще и Службы знаменитостей.

В качестве посредника или антрепренера — называйте, как хотите — но актрисе Инвикте удалось феноменально быстро доставить просьбу Моизи Смитам в Саут-Ориндж, учитывая бурный водоворот общественной жизни верхних классов Манхэттена, в который она втянута, и ее эмоциональную вовлеченность в розыски Большого Лота.