Рыбы молчат по-испански

Разница в десять лет поначалу казалась Нине огромной. Когда же совместные поездки в Рогожин приобрели регулярность, а общение стало постоянным, Нина часто думала о том, что лучшее лекарство от старости – видеть впереди себя на расстоянии десяти шагов такую вот энергичную, умную, цветущую подругу, которая прокладывает дорогу в неизвестность, куда тебе со временем не так страшно будет войти.

Свою внешность Ксения описывала в двух словах очень удачно: русская дурнушка. Крестьяночка с картин Венецианова, жница с бабочкой на руке: небольшие глаза, высокие скулы, румяные щеки. Стрижка каре неопределенно пепельного цвета. К лету Ксения отрастила волосы и преобразилась: лицо приобрело непривычную женственность, и Нина пришла в восторг. Не было ни хищного рта, ни глаз-буравчиков, сверливших собеседника презрительно и насмешливо. Но глупый хвост Ксения быстро отстригла.

До сих пор Ксенино лицо возникает в Нининой памяти непременно на фоне какого-нибудь среднерусского пейзажа из тех, что проносились мимо во время их странствий из Москвы в Рогожин, а из Рогожина куда-нибудь далеко в сторону, километров за восемьдесят, сто или больше. Ксения – и у виска звенящее кузнечиками поле. Ксения, а возле бровей – березовая роща, Ксения – и стог сена, цветом похожий на ее пепельное каре. Ветер врывается в приоткрытое боковое окошко, перебирает, ерошит, а потом резко вздымает невесомые волосы, которые в один миг заслоняют и сено, и рощу, и пасмурный небосвод.

* * *

– Этот город спит! – рассказывает Нина. – В нем нет даже «Макдоналдса»!

Они сидят в «Макдоналдсе» на Тверской: Макс, шурша упаковочной бумагой, уплетает бигмак, а Нина намазывает джем на сырные сердечки.

– Ну и что? – отзывается Макс. – Тебе мало Москвы? Зато там наверняка есть что поснимать.

– Это точно! Такие кадры пропадают! Столько вокруг рассыпающейся старины… Самое потрясающее – ветхость, невозвратность. Их там просто навалом. Туристы за ними и едут. Вот только непонятно, что этот город будет делать лет через пятьдесят? Ветхость-то не вечна. Ее хотя бы изредка надо подновлять. А тут – сплошное запустенье. Нищие старухи, заколоченные окна, покосившиеся стены. Сироты наши… Все думаю, как же так, почему… Представляешь, сегодня первый раз мамашу видела…

– Какую мамашу?

– Обыкновенную. Родную. Она в дом малютки приходила. А полгода назад отказалась от сына и дочери, мне Ада потом рассказала. И представляешь, с виду нормальная. Абсолютно нормальная.

– А ты думала – чудовище?

– Ну да, думала… Я лично так их себе представляла. А эта – обыкновенная женская особь. Одета нормально – джинсы, кроссовки, кожаная куртка…

Нина хотела еще что-то добавить, но смолкла: она что-то вспомнила.

Это было очень давно, ей тогда было лет шесть.

В их доме на последнем этаже жила Катя. Она жила вдвоем с сыном, татарчонком Алешей. Татарчонок был слабый, соседи говорили, что он отстает в развитии. Слабых детей жалеют, чем-нибудь все время угощают, но у Катиного Алеши было такое капризное и болезненное личико, что его никто не жалел.

– Вы моего Алешу не видели? – спрашивала Катя бабок на скамейке. – Татарчонка, – и проводила узкой ладошкой где-то на уровне колена, хотя мальчик уже подрос и ходил в школу.

Бабки отвечали, что не видели. А когда Катя уходила в туфлях на босу ногу, осуждающе качали головами.

Катя и сама была крошечная, как ее Алеша, с курносым носиком и желтыми ногами. Она была похожа на свечку: год от года все таяла и таяла, и носик у нее заострялся, а личико уменьшалось. Она работала дворничихой – не в Нинином дворе, а в соседнем.

Нина очень хорошо запомнила Катю. Она бы мигом ее узнала, хотя прошло много лет. Один раз кавказцы, которые продавали внизу фрукты, подарили Кате целый арбуз, такой огромный, что она на другой день зашла к Нининой матери и принесла на тарелке здоровенный кусище, укрытый марлей. Мякоть арбуза была сочной, марля намокла, и по ней ползали мошки-дрозофилы.

– Вот, покушайте, – сказала Катя, стесняясь.

– Понимаешь, – рассказывала Нина Максу. – Было понятно, что им вдвоем с Алешей целый арбуз все равно не съесть. Я смотрела на Катю в дверях, на ее испитое лицо и не понимала кавказцев. Что они в ней нашли? За что арбуз? К ним такие девки ходили – огого! Многие в нашем доме с этой Катей даже не здоровались, как будто не замечали ее во дворе. А она – арбуз. Сует свой кусище на щербатой тарелке и что-то бормочет голосом побирушки. А потом она своего татарчонка куда-то дела, и никто его больше не видел. Одни говорили, что отправила в деревню. А мама как-то сказала, что у Кати Алешку отобрали, и она так и не смогла вернуть его назад. А потом исчезла и сама Катя. Такие вот дела.

Нина вздохнула.

– Ну да, Катя та наша была похожа на бомжиху – слабая, с желтым лицом. Алкоголичкой была наверняка. Но чудовищем – нет, не была. И она любила своего Алешку – я до сих пор в этом уверена. Просто так все сложилось.

– Чудовища часто очень даже любят своих чад, – пробормотал Макс, допивая кофе и вытирая рот салфеткой.

* * *