Рыбы молчат по-испански

Материных морских млекопитающих Нина с детства не любила. Не понимала, каким образом холодные малоподвижные твари могут так глубоко и прочно завладеть сознанием взрослого человека. Как-то раз, еще в детстве, она слышала от матери, что трупы умерших котиков или моржей так и валяются на берегу и остальные животные даже не думают их избегать – наоборот, с удовольствием залезают на раздутые туши и преспокойно греются в тепле интенсивного гниения, скопившемся внутри умерших соплеменников. Малыши играют мертвыми детенышами, а со взрослых трупов скатываются в воду, как с горки.

И главное, Нина не могла понять романтики Крайнего Севера, в который мать была влюблена.

Вертолет доставлял членов экспедиции на дикий пустынный берег в устье реки Колымы или Яны, где стоял крошечный домик – балок.

В балке мать жила два месяца.

Природа тундры оживала только летом, да и то всего на несколько недель. Ночь исчезала вовсе, и над тундрой круглосуточно стоял бледный полярный день. Тундру покрывали цветы – мелкие ромашки и крошечные маки с жалобно трепещущими лепестками. Рассматривая фотографии, Нина не верила своим глазам: мрачная равнина – бурая пустыня, если смотреть с самолета – весной превращалась в цветущую степь. Как мало нужно земле, чтобы проснуться и разбудить дремлющее семя – немного бледного, почти не греющего солнца и скупые десять градусов тепла… Но даже летом почти все дни было пасмурно, сыро, стоял «бус» – так называли местные жители смесь тумана и дождя. Зато в редкие часы, когда туман рассеивался и выходило солнце, тундра преображалась. Небо становилось высоким, оглушительно синим, и на земле вспыхивали сотни крошечных озер из тающего льда. Однажды мать сфотографировала летнюю тундру с вертолета. На зеленом фоне сверкали голубые с золотом зеркала: тундра проснулась и открыла глаза, ясные и чистые.

Этот снимок мать вставила в рамку и повесила над письменным столом.

Однажды мать привезла в подарок Нине кусочек золота. Настоящий самородок, сверкающая капля солнца величиной с виноградину – мать нашла его на берегу реки Яны: что-то блеснуло в густой серой грязи, в которой сапоги увязали по щиколотку, Зоя Алексеевна нагнулась и подняла. Золото по закону полагалось немедленно сдавать государству, но мать государство обманула и увезла самородок с собой в Москву, в подарок дочери. Государство ни при чем: такие сокровища, по местным верованиям, сам Север дарит тому, кто пришелся ему по нраву.

Капля колымского солнца так и осталась лежать в Нининой шкатулке: любить золото, носить золотые украшения считалось у бывалых северян дурным тоном, и Нина с детства усвоила это правило, как накрепко усвоила знания о севере, которые ей передавала мать.

– Мам, зачем тебе Колыма? – как-то раз не удержалась Нина.

Сахалин, Камчатка и даже Чукотка – любые дальние окраины России, где тоже водились морские млекопитающие, казались ей намного привлекательнее гиблых мест, к которым мать неизвестно почему особенно привязалась.

– Люди оттуда бегут, а ты о ней мечтаешь. И вообще, зачем тебе тюлени? Звери в лесу, они же намного симпатичнее. Почему ты их не выбрала? Какая разница, чьи голоса записывать? Если бы ты восхищалась тайгой, я бы еще поняла. А эта твоя река Яна? Сама говоришь, полметра земли, а дальше вечная мерзлота. Холодильник покупать не надо.

– Тайга – удивительное место, – соглашалась мать. – Но видишь ли, она как бы на любой вкус: красива и всем понятна. А Колыма – она не для всех. В нее надо вжиться, это не каждому дано. Если в один прекрасный день почувствуешь нежность к Колыме, то это уже навсегда.

Фотографии, которые показывала мать, и удивительные истории, которые Нина слушала с детства, пробуждали в ней пронзительную, очень глубокую ностальгию. Но давать волю этой ностальгии она не собиралась. С ранних лет Нина ревновала родителей к северу: поездки на север были для них гораздо важнее маленькой Нины, которая неизменно оставалась на втором плане – позади диссертаций, научных статей, дальних перелетов и акустических приборов.

По мнению матери, человек должен целиком отдать себя важному делу, которое он однажды назвал своим. Измену этому делу с другими, менее значительными делами, не связанными с главным, а иногда его оттесняющими, она считала преступлением.

И потому советоваться с матерью о том, как лучше соединить кафедру и диссертацию с Рогожиным, не имело смысла. Такие разговоры могли кончится очередной вспышкой взаимного раздражения.

* * *

Миновала зима, наступила студеная облачная весна.

Светлело с каждым днем все раньше: когда Нина просыпалась, за окном уже стояло бледное утро. Деревья во дворе загораживал туман. Где-то тоненьким голосом пела птица – она пела на очень высокой ноте, как будто звенит колокольчик, и казалось, что голос прилетает с неба.

Конец марта выдался теплым, сырым, но на весну не походил – слишком тоскливо каркали вороны, да и пахло не весной, а размокшей грязью и всплывшим повсюду собачьим дерьмом.

Потом снова грянули морозы, завыли метели. Снег сошел только к концу апреля.