Рвач

Ольга ничего не ответила. Для нее ведь больше не существовало ни Ленина, ни Артема, ни мороза. Даже образ Михаила и тот стал недоступен, исчез в чаду кухни, в чаду слезных пустых часов. Она мыла тарелки. «Проще! - повторял себе Артем. - Проще! Работать! Жить!» Он боялся застекленелости близких глаз. В это выразительное молчание вмешался третий. Крик младенца заставил Ольгу очнуться, кинуться к нему. Тогда нечаянная радость оглушила ее: в том, как рвались ручки Кима к погремушке, висевшей над кроваткой, трудно было не опознать мечтательной и жестокой биографии нашего мертвого героя с ее вступлением в виде ослепленного телескопа и с финальными перекладинами отвесной лестницы. Даже глазки уже посвечивали фосфорической меланхолией, памятной обманчивостью пигмента, как бы толкуя рваческое движение рук. Что он хотел? Погремушку? На что могли жаловаться глаза, кроме голода или колик? Ложь, выдумка, подлог, вечные вдохновители преступности, а также искусства!

Не только Ольга, даже Артем тоже понял язык рук и глаз. Он не выдержал, отвернулся. Пока Ольга покрывала истерическими поцелуями слепок боготворимых рук, ночь за ночью воссоздавая прошлое, он пытался взглянуть вперед, включить и младенца в захват этой ночи, в косность снега, в величественный расчет черепной коробки: воспитаем Кима! Ночь не поддавалась, а сжатое, как ртуть градусника, сердце упрямо пыталось подняться вверх.

Ручки же Кима по-прежнему рвались к яркой побрякушке.

Июль-ноябрь 1924

Коксид-Париж 

Комментарии. А. Ушаков (1964)

Роман «Рвач» написан в июле-ноябре 1924 года в Париже, там же в июне 1925 года издан; в 1927 году вышел в Советском Союзе в издательстве «Светоч».

В основе сюжета книги — история, услышанная писателем от одного юноши: честного комсомольца втянули в нехорошую затею — ему поручили собирать деньги на воздушный флот, которые, как оказалось, присваивала шайка мошенников. Студент возмутился, хотел даже заявить в ГПУ, но, соблазненный возможностью легко пожить, сам стал заниматься спекуляцией. Его исключили из комсомола, он ждал ареста.

«Мне захотелось, — рассказывает Эренбург, — написать о нем, о таких, как он. Я начал ходить на судебные заседания; получил разрешение беседовать с заключенными… Привлекала меня, конечно, не живописность среды, не уголовщина, а история взлета и падения тех крутых, скользких лет»[3]

В обращении к этой теме Эренбург не был одинок. С героем его книги Михаилом Лыковым много общего, например, у Виктора Кандырина из романа «Встреча» Л. Сейфуллиной, который совершил много нечестных поступков, не смог начать новую жизнь и, втянутый в разгул, покатился по наклонной вниз. Сломленным жизнью оказывается и герой романа Л. Леонова «Вор» — Митька Векшин, не сумевший перестроиться после гражданской войны, увидевший в «текущей действительности» лишь «полуотступивших врагов», «приманки нэпа».

«Рвач» — социально-психологический роман, в котором, по словам автора, центр тяжести «перенесен на подробности переживаний героя и обрамляющей его эпохи»[4]. Жизнь Михаила Лыкова показана на фоне исторических событий — революции, гражданской войны, нэпа.

Пафос романа — не только в осуждении «рвачества». Писателя интересовали причины этой социальной болезни, он хотел показать ее обусловленность конкретной исторической обстановкой, разливом «нэпаческой» стихии. Эренбург стремился дать почувствовать дыхание другой, в корне отличной от махинаций нэпманов и злоключений Михаила, нормальной, «честной», «здоровой» жизни. Однако в процессе реализации этого замысла автор непоследователен.

С одной стороны, в «Рваче» говорится о величии революции, о беззаветной отваге и готовности к самопожертвованию ее участников, о грандиозности социальных перемен, о народе, «в раже садящемся за парту», чтобы штурмовать знания. («Разве это зрелище не превосходит все Аустерлицы истории?») В романе революционная эпоха характеризуется как время расцвета человеческой личности: «бои за Донбасс, захват Северного Кавказа, наконец взятие Перекопа, все это было не только торжеством коллектива, но и ростом, упорством, силой скромнейших… человеческих дробей». Писатель отдает должное коммунистам, «исключительная дисциплина» и «героическая преданность» которых неизменно выручали страну «в часы наибольших опасностей».

С другой стороны, в романе немало идущего вразрез с этими утверждениями. Тут — и упоминание о «жестоком ригоризме Октября», и преувеличение стихийного начала в революции. «Она, - пишет Эренбург - вышла из… криков, визга, разрозненных залпов, из толкотни и прятанья в подворотни, из тысячи мелких нелепостей, достойных только хроники происшествий, вышла огромная и неожиданная…»