Русский струльдбруг

Пресс-конференция молодого модного писателя собрала чуть ли не сотню журналистов. Вопросы сыпались один за другим.

«Часто ли вы общаетесь с паном Станиславом Лемом?»

«С каким Лемом? Ах, с этим дряхлым мамонтом из каменного века? – улыбка модного писателя походила на ухмылку, жирные усы тряслись. – Зачем мне общаться с этим старым дядькой? Он – питекантроп. Теперь не он, теперь я – ваше второе я! Внимайте мне! Сегодня вы дышите тем, что именно я вам подсказываю!»

«Как вы разговариваете со своими издателями?»

«Обхожусь одним словом».

«Каким?»

«Сколько?»

«А что в таких случаях говорит пан Станислав Лем?»

Пестрый галстук, жирные холеные усы. Пан модный писатель злился.

«Искусство – бизнес, – кричал он, разбрызгивая слюну. – Мои персонажи – это значки на клавиатуре компьютера. Старые мамонты не умеют продавать. Они не умеют предлагать себя. Они из прошлого времени. А я ваш, я умею. Я продаю плоды своего воображения. Моей жене не нравилось мое желание писать знаменитые романы. Станешь знаменитым писателем, говорила она, наденешь черное пальто, черную шляпу и пойдешь в бардак. Я говорил: даже из бардака меня все равно принесут домой, потому что я буду знаменитым и у меня будут деньги. Она говорила: да, может, и принесут, но уже без денег. Я отвечал: ничего страшного! Я напишу новый роман! Жена поверила мне и не прогадала. – Идиоты в переполненном зале восторженно клевали даже на такого тухлого червяка. – Раньше я врал жене, теперь вру вам. За деньги!»

«Вы слышали об эпидемии в Китае?»

«Китайцев так много, что меня это не беспокоит».

«Но ваша жена родилась в Урумчи! Ее родители до сих пор живут в Урумчи!»

«Я не пускаю жену в какой-то там Урумчи».

9.

Я сидел на полу и смотрел на спящую лоло.

Уж ей-то не надо было скрывать своего происхождения.

Белые и красные тельца неслись по ее разветвленной кровеносной системе, сердце билось, почки напряженно работали, клетки требовали деления, деления, деления. Но моим жаждущим сперматозоидам не суждено было прорваться сквозь блокаду, выставленную незримыми, вездесущими вирусами. Болезнь Керкстона убивала будущее еще до возникновения зародыша. Мое возможное продолжение растворялось и исчезало. Меня всегда мучило, как это капелька моей крови, моей слюны, нет, точнее, одна единственная молекула моей ДНК может жить и оставаться мною вне меня? Как можно распоряжаться наследственностью, манипулировать ею? Как можно, скажем, перенести меня в бактерию, в растение, получить фактический гибрид, например, между мною и деревенским быком, который впредь будет синтезировать для всяческих медицинских нужд фактор именно моей крови? Какая-то мелочь, ген… Но человека так легко разбавить бегемотом или яблоней… Забудьте о чуде, смотрите на наследственность как на определенную программу, учил нас доктор Лестер Керкстон. Смотрите на свою наследственность не как на какое-то там чудо, а как на самую обыкновенную программу, записанную по четким, но вполне воспроизводимым технологическим правилам.

Вот я и сижу в красном тереме.

Вот я и чувствую, невероятно и больно чувствую, как всеми своими силами (даже во сне) раскосая лоло пытается уловить, спасти мои мечущиеся в ее убежище сперматозоиды…

10.

11 сентября 2001 года я находился в Нью-Йорке на сорок девятом этаже Южной башни Всемирного Торгового Центра. Там же проходил тестирование Гриф – пятнадцатилетний задумчивый альбинос. Я любил Грифа. Напрочь заблокированный синтез меланина придавал глазам Грифа тревожный красноватый отблеск, из-за этого он часто выглядел невыспавшимся. Когда Южная башня дрогнула, когда начали падать со стен картины и взвилась пыль, я в ужасе заорал: «Гриф!» Я не заорал: «Мама!», я ведь ее не знал, – я заорал: «Гриф!» Где-то за стеной, впрочем, могли находиться и другие дети индиго, ведь доктор Лестер Керкстон упорно добивался от этих «многообещающих чудовищ» (так он нас называл) «устойчивой генотипической неустойчивости».

Дверь заклинило. Прикрыв голову попавшей мне под руку курткой доктора, я бросился на внутреннюю перегородку. Я помнил, что она сделана из гипсокартона. Вокруг падали какие-то вещи, с плотным звуком лопнули сразу все лампы, погас свет, поволокло едким дымом. Двери заклинило намертво, в окно с сорок девятого этажа не прыгнешь. Я представления не имел, что происходит, что случилось. Землетрясение? Пожар? Почему отключились все системы? Почему с потолков льется вода? От куртки доктора Лестера Керкстона, как всегда (для меня), исходил тошнотворный запах крови, страха, беспамятства, стальных инструментов, но я не мог ее бросить. Обмотав голову курткой, я раз за разом бросался на переборку, разбухшую от бегущей с потолка воды (включились противопожарные системы).

Наконец, переборка не выдержала и я выпал в пролом.

Потоком воды меня вынесло на черную задымленную лестницу.

«Гриф!»

Толпа людей. Орущих, бегущих.

Ничего, совсем ничего, кроме смертного ужаса.

Продолжая орать, я вместе с толпой вывалился наружу.

Чудовищное облако дыма, пыли, обломков заволокло Манхэттен.