Русский струльдбруг (сборник)

С некоторых пор на восточной украине воры и разбойники, как псы, висят на ободранном подоле государева кафтана. Обозы стали приходить пустые. От чюхчей, от одулов, от шоромбойских мужиков и олюбенцов вместо чудесной мяхкой рухляди везут никому не нужных искалеченных стрельцов. В Разбойном приказе одно время думали: это забаловали дикующие. Но поймали одного вора – свой! Поймали другого – тоже свой! Третьего поймали, – да что такое, опять свой! Только из беглых. Говорит по-русски, знамение кладет, ругается – в Сибири совсем озлобился. На дыбе, отхлестанный огненным веничком, признался в воровстве, рассказал, что за большой рекой Леной, в лесах и ниже – в плоской сендухе, все равно богатой песцом и соболем, заправляет некий Семейка. Тоже из беглых. Рябой. Жил на севере, был взят в стрельцы, службу оставил самостоятельно. Баловал в российских лесах, ушел в Сибирь. Государя совсем не признает, говорит – заменили в Москве государя немцы, не будем такому служить! Всем объявил войну.

А гарнизонов на дальних сибирских реках мало.

Пошлешь кого воевать Семейку, он к нему перекидывается.

Дьяк Якунька глазел то на князя, то на немца. Прислушивался. Действительно, пил как монстр. Незаметно пинал под столом маленького ефиопа.

«Абеа?»

«Ну, а то!»

Чтобы угадать понимание старого князя, понравиться строгому князю, Якунька трогательно шептал новоманерные вирши.

Часто днями ходит при овине,
при скирдах, то инде, то при льне;
то пролазов, смотрит, нет ли в тыне
и что делается на гумне…

Когда дошло, наконец, что вирши нисколько не цепляют князя, стал жаловаться на всякие случаи. Признался, например, что год назад сбежал от одной лукавой девки. Вот теперь живет простым дьяком, дрожит каждый день, что вредная девка вдруг крикнет на него в Москве слово.

Но всю правду старался не говорить.

Зачем говорить всю? Часть правды – это ведь тоже правда.

Загадочно намекал, что год назад часто бывал по делам в доме одного важного человека. Там увидел одну круглую карельскую девку, она обстирывала дом. Ноги у девки такие круглые, хоть верхом садись и скачи в дозор.

Вся кипящая похоть в лице ее зрилась,
как угль горящий, все оно краснело.
Руки ей давил, щупал и все тело,
А неверная о том весьма веселилась…

Понятно, нашептывал это девке. А та, дура, от смущения вся наливалась кровью. Сперва стала много молчать, а потом совсем привязала бедного приказного дьяка к своей юбке!

– Майн Гатт!

(А дьяку слышалось: «Мой гад!»)

– Майн Гатт! Вышли за мысы… Это в море, в море… – в ответ откровенничал вдруг добревший немец. – Испанский пинк встретили. Ну, забрали – солонину, хлеб. Ну, ром забрали, черную патоку. А чтобы произвести хорошее впечатление, отдали взамен бухту тлелого старого каната…

Якунька восхищенно каменел.

«Чтобы произвести хорошее впечатление…»

– Я тоже хотел очень воевать, – доверительно признавался, когда слуги уносили вконец сморившегося от выпивки старого князя Трубецкого. – Когда бежал от той карельской девки, в корчме встретил офицеров молодого царя. Понравился им ростом, силой. – Немного приврал: – И особенной легкостью ума понравился. Так напоили меня, дядя, что не поверишь, очнулся только в крепости. Подполз к открытой двери, увидел: во дворе палками бьют рекрута. Спина так зачесалась, что как-то сам собой преодолел все крепостные сооружения, широкий ров.

– Майн Гатт!

Немец задумчиво чесал негнущуюся деревянную ногу.

– Майн Гатт! – самому тоже было что рассказать. – Взяли с потопленного барка дюжину телячьих шкур. Не просто так, хотели пошить чехлы для пушек. А когда некоторые погнались за нами, – немец никогда не уточнял, какие это такие некоторые осмеливались гоняться за «нами», – мы учинили в своем флаге «женскую дыру» и весело махали руками…

Нравились дьяку прельстительные слова.

Не знал, не догадывался, в голову не приходило, придти не могло, что это Аххарги-ю из бездн черных глаз ефиопа смотрит на него сразу двумя сущностями. Видит дьяка насквозь. Видит вирши, видит жадность. Видит перепутанность скудных мыслей. С одной стороны, как бы побольше сожрать с богатого стола; с другой – томление слов, к жадности и к столу никак непричастных. Мысленные валы огненные. Катятся, как в аду. Ад ведь такое место, где купаться никто не хочет. Аххарги-ю чудился в этом как бы намек на что-то высокое, как бы прорезающаяся душа некоторая, но все портила простая, ничем не прикрытая мысль Якуньки: как бы удачнее ему провести немца?

Например, как бы у немца маленького ефиопа отнять?

Ну, зачем ефиоп такому военному немцу? А он, Якунька, водил бы черного на веревке по базарам и площадям. Всегда бы за то имел кусок хлеба. И правду легче искать, когда за тобой ефиоп, как коза, на веревке. Люди всегда покупаются на особенное. Ты вот отдай мне ефиопа, мысленно намекал, я пойду по сибирским городам просить милостыню.