Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

Убеждения русского человека допетровского времени во всех классах народа без исключения шли в уровень с религиозными его понятиями, почерпая в них свою силу и непреложность. Уклонение от преданных отцами и предками религиозных понятий считалось преступлением – отсюда происходила та неподвижность в мышлении, та ненависть к новым идеям, которые могли поколебать убеждения, связанные тесно в практической жизни с религиозными понятиями. Русь допетровская, как мы сказали выше, действовала в силу одних и тех же убеждений во всех классах народа. <…> В допетровское время борода была символом русской народности, русской старины и предания, – как признак отчуждения от латинства, она служила существенным признаком всякого православного; бритье бороды было дело неправославное, еретическая выдумка на соблазн и растление добрых нравов[857].

Отталкиваясь от убеждения, что взгляды на брадобритие «во всех классах народа без исключения» были едиными, Г. В. Есипов легко распространяет взгляды, сформулированные в Окружном послании патриарха Адриана против брадобрития на всю «Русь допетровскую» и делает заключение, что «реформа Петра Великого последовала в такое время, когда народ не только не был подготовлен к ней, но, напротив, был пропитан убеждением о неприкосновенности брады и усов и о смертном грехе подсекати и остризати брады»[858]. Таким образом, брадоношение рисуется неким всеобщим и даже надличностным элементом повседневности «допетровской Руси». Г. В. Есипов впервые обратился к политическим процессам Преображенского приказа, но для него все голоса сливаются в один: отдельные люди изображаются единой коллективной личностью – «народом», «Русью допетровской», которая «сильно ворчала», потому что «тяжело ей было расставаться и с бородою, и с одеждою предков»[859].

Такая оптика, создаваемая за счет необоснованных и даже неосознанных допущений, способствует выведению Петра I за пределы «жизненного мира» его современников и делает его человеком исключительным, как бы неким инопланетным гостем. Именно таким рисуется царь в историографических текстах, посвященных брадобритию. Так, Н. Г. Устрялов объясняет события, связанные с введением брадобрития при Петре, путем резкого противопоставления царя и всего «русского народа». В то время как «ничем так не гордился русский народ перед немцами и ничем в своих обычаях так не дорожил он, как бородою», Петру I оказалось доступным совершить «первый» и «самый трудный» «шаг к перерождению России» – «сгладить внешнее отличие русского народа от народов западных» с тем, чтобы «оторвать Россию от Востока, от грубой татарщины, сблизить ее с Европою и включить в семейство государств образованных»[860].

Разумеется, не все ученые были согласны с такой прямолинейной концепцией. М. М. Богословский по ее поводу написал: «Устрялов вовсе не прав, когда он говорит, что „этот первый шаг к перерождению России был самый трудный“, и не прав вдвойне. Во-первых, в бритье бород, конечно, еще не заключалось никакого перерождения России и, во-вторых, и самый шаг едва ли был очень трудным». Богословский обращал внимание на аномальные для этой концепции явления: брадобритие среди людей Московского царства XVI–XVII вв. было довольно широко распространено[861]. Как это было возможно при всеобщем убеждении, что брадобритие лишает мужчину Образа Божия и ставит под угрозу вечную участь (о чем говорится в Окружном послании патриарха Адриана)?

Но если мы поставим под сомнение само исходное положение, то есть убеждение в том, что вся Московская Русь была единой в отношении брадоношения, а от этого сомнения перейдем к анализу текстов XVI–XVII вв. с целью обнаружить не только сходство между ними, но также индивидуальные и уникальные черты, мы убедимся, что никакого единства в этом вопросе вовсе не существовало даже в церковной среде (см. п. 8 в этой книге). Причем Окружное послание патриарха Адриана против брадобрития в их свете представляется вовсе не выражением взглядов «Руси допетровской» (как считали Устрялов, Есипов и многие другие авторы), а достаточно сложным, книжным и наиболее радикальным из всех когда-либо создававшихся в Московском царстве дискурсов о брадобритии, который был разработан в среде церковных ученых патриаршего круга 1690‐х гг. и ориентирован на образованных читателей, скептически относившихся к церковному мнению о греховности брадобрития (см. п. 15). Более того, интеллектуальная культура Московской Руси конца XVII в. позволяла некоторым ее представителям поставить под сомнение и отвергнуть все аккумулированные в Окружном послании аргументы (см. п. 7–12).