Русский Бог (СИ)

         Еврейка достала золотой кинжал, найденный Трубецким в дебрях Сибири, теперь за долги он принадлежал дяде прекрасной семитки. Яшмы, карбункул и смарагды рукоятки оружия играли в лучах ослепительного утреннего солнца всеми цветами поздней августовской поры.

- Возьмёшь? Я готова похитить его для тебя.

- Он мне больше не нужен.

- Ой ли?! Один случай знает, что нужно человеку.

         Забрав шпаги, Трубецкой повернулся к выходу. Еврейка удержала его за рукав сюртука.

- Между нами, евреями, и вами, русскими, существует глубочайшая духовная связь. Вы инертны, мы мобильны, вы просты, мы хитры, вы простодушны, мы лукавы, вы доверчивы, мы подозрительны, вы широки, мы скаредны, вы живёте единым роем, мы союзом индивидуальностей, ваша вера требует углубления и самобичевания, наша – действия, материально ощутимого поступка. Но как бы противоположны мы ни были. Знай, что если французы, немцы и американцы , смогут без нас, то вы, русские – никогда.

- Отчего же? – улыбнулся Трубецкой.

- Вы русские, и мы, евреи, близки по крови, мы в одном положении: имея восточную кровь, мы вынуждены действовать на ниве запада.

- Огромная часть России в Европе, и лишь Сибирь в Азии.

- Пока вы в России будете думать, что вы Европа – и вам следует жить по законам Запада, не пройти печалям вашей родины. Пусть не коснётся пустая обида души твоей, Европа едва начинается за Вислой.

- что мне до твоих мыслей?

- Они верны.

- К чему ты ведёшь?

- К тому, что люблю тебя.

- Ты безумная!

- Возможно. Иди и помни. Нет союза трагичнее, чем между еврейкой и русским, потому что крайне противоположна их природа, но дети их, заражённые кровью матери, становятся только евреями. И скоро всё больше таких евреев станет у руля России. Им будет не дорога судьба твоей родины, политика для них будет игрой. Пассивность русских отдаст им власть. Но как побеждают часто и наёмные полки, нередко игра их будет удачливой, и не всегда под властью новых вождей страдать будет твоя родина, хотя и холодны сердцем будут они к ней.

          Трубецкой вышел из лавки на брусчатую мостовую, подошёл к коляске. Морды гнедых лошадей смотрели на восток. Туда, поначалу в Германию, предстояло ехать ему. Мимо него, оживлённо разговаривая, прошли два молодых человека в модных белых сюртуках – Виктор Гюго и Оноре де Бальзак. Скоро, размахивая шляпами, их догнали Александр Дюма и Проспер Мариме. Все четверо остановились невдалеке, беседуя.

          Еврейка-цыганка, гремучий продукт восточной смеси, стояла на пороге лавки, продолжая говорить Трубецкому с горящими углями глаз:

- Я люблю тебя! И ты вернёшься ко мне. Я знаю твою судьбу.

- Человек сам твори т свою судьбу! – крикнул насмешливо Трубецкой с подножки коляски.

-  Свобода воли – обманка для дураков. Человек – заводная кукла, ведомая судьбой.

- какое самомненье! Ты знаешь судьбы?

- Я умна и знаю суть вещей, их энтилехею, а от неё легко вывести человеческие судьбы.

- Беги в лавку, девочка! не будем играть в царя Эдипа. Я не убью отца и не женюсь на матери.

- Ты русский и всегда останешься им везде, таща за собой в сердце кусок России. И если ты два раза предал, то это уже система, и всю жизнь ты будешь предателем, и если ты два раза уже поколебался, то колебаться и плыть по течению будешь всю жизнь.  Судьба для плывущих ещё определеннее борющихся, последние могут уклониться о курса, но не изменить его на обратный.

- Счастливо оставаться!

- Русский, русский! Каждый их вас на чужбине, рано или поздно возвращается в Россию, если не телом, то душой.

          По залитой солнцем мостовой коляска Трубецкого, шурша колёсами в августовских павших листьях, понеслась на восток, в Германию. в дверях лавки осталась в слезах любящая парижская полуеврейка-полуцыганка. В невдалеке тихо разговаривали четыре великих французских писателя, двое в белых сюртуках и двое в серых: Бальзак, Гюго, Дюма и Мариме.

                                                  *  *  *

          В последних числах 1833 года Трубецкой въехал  в тогда ещё небольшой портовый город на берегу Северного моря, который немцы называют Данцигом, а поляки – Гданьском или Гдыней. Здесь, в крохотной двухэтажной гостинице с видом на залив, по которому непрерывной чередой катились холодные барашки чёрных балтийских вод, где белые чайки, носившиеся в пустом туманном пространстве кричали ни о чём, словно сознавая , что они не вольные существа, а лишь живые автоматы, осуждённые на ежедневное поддержание никчёмного бытия великим трудом добываемого корма. На море было чудесно, белые птицы были красивы, осенний морской воздух свеж, а парусники на рейде смотрелись лебедями, заснувшими на закате дня.  Когда идёшь вдоль берега, шуршала под ногами галька, шуршала тем же шорохом, что и под стопами великанов мезозоя миллионы лет назад, раньше, и до них, и совершенно так же будет шуршать она под кем-то, чем-то, после нас, до конца света, тем же заведённым неуловимым, неподдающимся описанию законам аритмичного ритма. А на границе воды и суши пеня мешалась с красными и жёлтыми осенними листьями и двигалась по прибрежному песку то в океан, то на сушу, и каждое движение казалось последним.