Русский Бог (СИ)

- оставь детские сказки. Я – не дьявол, я – нормальный человек. не знаю, кто тебя подучил, но я больше ни во что ни влажу. Суть мира неизменна, меняются лишь вывески. Пусть глупцы ищут смерть на баррикадах.

- Смотри! –  горящими безумными глазами еврейка указала на баррикаду и улицу перед ней, где кипел бой. – Видишь того мальчика?

          Пуля инсургента сразила в то время белую холёную лошадь под восемнадцатилетним кирасиром. Пуля попала лошади в сонную артерию, и кровь, ударив фонтаном. Омыла растерянное безусое лицо с накладными взрослыми баками и напомаженными чёрными, как смоль, кудрями, выбившимися из-под кивера с разноцветным высоким плюмажем.  Кровь залила синий мундир, золотую окантовку петлиц, алые отвороты рукавов.

- Твоя душа вселится в душу того мальчика и выпьет её до капли. Мальчик умрёт, а ты, забрав его душу в свою, убьёшь того великого русского поэта, стихи которого так больно тебе слушать.

- Да ты просто сумасшедшая! Какой бред ты несёшь! Что ты ко мне привязалась? Что?! – бросив косой взгляд из окна, Трубецкому на миг показалось, что восемнадцатилетний улан повернул голову и смотрит в окна его мансарды. Не в силах разглядеть глубины комнаты. Но это было уже совсем невероятно.

- Вот карта твоей судьбы, - еврейка вынула из кармана платья пергамент с астрологическим кругом, секторами, векторами, пояснениями в столбцах слева и справа. Трубецкой скомкал его, не глядя. Такие вещи гадятся для многих.

          Одевшись тем временем, цыганка-еврейка ушла, бросив  на прощанье:

- Судьба твоя столь несчастна, что мне жаль брать деньги с тебя за любовь.

          Трубецкой, оставшись один, смотрел то на скомканный пергамент, то вспоминал мальчика улана, которому впервые смерть заглянула в глаза. Капитан вскоре увёл юнкеров. Бой затих. Уланы, потеряв пятерых, отступили.  Вскоре опустела и баррикада. Кому и зачем она преграждала путь? В мире нет логики. Стемнело. Раненых унесли. Защитники революции отправились спать. на пустой баррикаде одиноко трепалось извлечённое из сундука знамя 93-го года.  С самого начала боя соседние улицы были пусты, и уланам, если они желали двигаться в том направлении, путь в котором преграждала баррикада, стоило лишь сменить дорогу. Таков итог столкновения сомнений.

          Чиркнув спичкой Трубецкой зажег пергамент. Повеяло удушливым запахом палёной кожи.

- Где она набралась этой глупости?! Кто её подослал? – зло думал Трубецкой. – Дьявол! – выругался он, обжегши себе пальцы.

 Часы на Нотр Дам де Пари пробили десять часов вечера.

                                                *  *  *

          В десять часов утра в Санкт-Петербурге морозным солнечным утром поэт Пушкин потирал от удовольствия руки, шестой час он работал, стоя за бюро в кабинете снимаемой им бывшей квартиры Волконских с окнами на реку Мойку.  Пушкин встал в четыре утра, несколькими движениями согрел затекшие ото сна мышцы, вымыл некрасивое лицо своё, взъерошил шевелюру, выпил чашку крепчайшего кофею и. несмотря на полное отсутствие вдохновения и сильнейшее желание спать, взял перо, обмакнул в чернильницу и принялся сочинять, став за бюро, как за станок. Лакей Гаврила, неохотно поднявшись вместе с барином, гремел дровами, топя печь.  Пушкин работал. Забросав пол бумагами, двадцать раз мучитель переделав, через шесть часов непрестанного умственного напряжения он извлёк из себя всего восемь строк:

На холмах Грузии лежит ночная мгла;

Шумит Арагва предо мною.

Мне грустно и легко, печаль моя светла,

Печаль моя полна тобою,

Тобой, одной тобой… Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит – оттого,

Что не любить оно не может.

          Почему Пушкин в студеную петербургскую зиму в квартире на Мойке, стоя в четыре утра за бюро, дуя на стынувшие пальцы, вспомнил вдруг поездку в Грузию, вид на склоны Арагвы, никто не знал,  тем более, то было загадкой ему самому. Разрешить он её не пытался.

          Гаврила растопил печь, собрал остатки угля и щепок, ссыпал их в огонь, открыв чугунный кругляш плиты; тщательно вымел пол, собрал пыль и совсем мелкие щепки в таз и гремя сапогами, вышел вон. Весело затрещали, забегали огнями покрытые углем дрова, уголь заиграл, замерцал точками одинокого пламени, отдельные угольки соединились, и печь загудела, заухала, засвистела с шипом, накаляя рисованные плитки. Скоро стало жарко. На набережную Мойки, на серые дома напротив заворожено, отвесными нитями прямо падал снег. Кухарка зазвенела медью самовара, фаянсом чашек.  Готовили чай.  на женской половине раздался шорох, босые ноги спрыгнули на пол, прошлись по паркету, зашуршали юбкой – в десять часов встала Наталья Николаевна. Румяная ото сна, с рассыпавшимися по покатым плечам русыми волосами, стройная, хрупкая девятнадцатилетняя девушка с ясными доверчивыми пугливыми глазами вбежала в кабинет. Длинные прямые ноги машиной ходили под белоснежной сорочкой из шифона с розовым атласным бантом на груди.