Русский Бог (СИ)

          Смеркается в тайге быстро. Когда вечереет, чуть въедешь под сосны, уже ночь. Опасаясь погони, Трубецкой и Лаврушка выехали к сумеркам, это их погубило. В тёмной ночной тайге, где не видно ни зги и лишь Наощупь, поверив лошадям, по просекам, пробелам среди стволов деревьев можно было определить дорогу сбиться с пути не трудно. Вроде бы они ехали правильно, лошади шли по твёрдому насту, лишь на вершок припорошенному свежим снегом, полозья саней не проваливались с сугробы, сосны расступались перед  ними, но уже два часа они не встречали ни одного верстового столба в подтверждении правильности своего пути. Вероятно , они уже где-то свернули с главного тракта.  Впрочем, опасность ещё не ощущалась. Лошади, пофыркивая на ходу, бежали лихо, звонко играл колокольчик.  Лаврушка ещё не протрезвел, потому соображал мало. Трубецкой, утомлённый волнениями побега, спал.  Прошло ещё три часа. Миновали лес, вышли в открытое поле.  Здесь мело сильнее.  Волны вьюги шли донизу, сильно колотя порывами в правую дверцу.  Постепенно ветер становился настолько боек, что, пожалуй, идущего в рост путника. Повалил бы с ног.  И лошадям уже бежать, имея крепкий боковой ветер, казалось нелегко. Не перестававшая в открытом поле метель несла снег, и скоро он покрыл старый наст в локоть, вынуждая копыта лошадей, особенно слабосильных пристяжных, вязнуть в нём напрочь.  Мороз вдруг усилился до 55 градусов по Цельсию. Луна ещё только нарождалась, и её тонкий с неровным краем серп светил вокруг себя где-то очень далеко от земли, скрытый низкими снеговыми тучами. Кроме луны, ни звёзд, ни планет не видно было. Из-за малого света снег под копытами коней казался чёрным. Темень абсолютна. Ощущение было такое, будто лошадей и кибитку подвесили в чёрной непроницаемой пустой бесконечности. Казалось, что и время остановилось. Впереди лишь покой и вечная  непреходящая скачка неустающих лошадей.

          Лошади остановились посередине снежной пустыни. Они больше не знали, куда скакать. Лаврушка вдруг протрезвел и почувствовал ледяной холод.   В отличие от барина, спрятавшегося в кибитке, он был подставлен морозу и всем ветрам, хлебная водка в бутыли, к которой он прикладывался, кончилась, остатки её больше не грели.  Ноги в унтах и руки в оленьих рукавицах застыли настолько,  что больше не слушались.  Снег забился под шапку, за воротник, шея закоснела и неповорачивалась.  Спрыгнув с козел, Лаврушка под сильным ледяным ветром пробрался к двери кибитки и громко отчаянно постучал : - Беда, барин! Кажись, заблудились!

          Трубецкой выглянул из-за толстого стекла окна. Темнота, хоть глаз выколи. Снежные валы один за другим перекатываются по ледяной пустыне. На авансцене- перепуганное протрезвевшее лицо Лаврушки с заиндевевшими усами  и бородой, маленькими хитрыми глазками влипшего в переделку плута и недоразвитым безвольным скошенным назад обмороженным подбородком. Белыми пятнами покрылись щёки и нос. Лютый пятидесяти градусный мороз тронул и их. Под треух Лаврушке набился снег, и оттого казалось, что шапка срослась с низким морщинистым  от раздумий лбом. За спиной слуги, за заснеженным промёрзшим воротом тулупа впервые недалеко и отчётливо, не более чем в полусотне шагов, послышался тоскливый вой голодных волков.

- Как заблудились?! Что ты, каналья?! – вздрогнул Трубецкой , впуская озябшего Лаврушку внутрь кареты. Как всегда водится, виноват во всём слуга.