Русские, или Из дворян в интеллигенты

И вот тут опять оказалось, что Крылов будто сам накликает беду: только-только прошел обыск, а он сочиняет… Что? Сатиру «Каиб», где прозрачно выводит… Кого? Верховную троицу государства: Потемкина, Безбородко и генерал-прокурора Вяземского — под именами… Какими? Дурсана. Грабилея и Ослашида. Не больно изобретательно, согласен, но уж нагло — сверх всякой меры.

Что дальше? То, что позволю себе изложить пунктирно, благо характер буяна и сумасброда понятен. Жизнь в провинции — и в Москве, каковая тоже провинция. Бешеная игра в карты: неутоленная страсть искала, как видно, любого выхода. Смерть Екатерины, после чего — встреча Крылова с новоиспеченным императором Павлом; тот принял его почтительно: «Здравствуйте, Иван Андреевич. Здоровы ли вы?..» — но о чем шла беседа, оба скрыли. Что до Павла, понятно не то положение, в коем докладывают и отчитываются, хотя, будь император доволен, наверное, не удержался бы объяснить о том приближенным (как Николай I объявил, сколь удачен был разговор с Пушкиным, возвращенным из ссылки). Что ж до Крылова, то, быть может, именно с этого часа и начался период его умолчания — о себе, о своих воззрениях, о том, что творится внутри. Период, окончившийся лишь со смертью его.

Ясно одно: не договорились. Да и куда ясней, ежели начинается новое оппозиционерство: Крылов поступает в секретари к князю Сергею Голицыну, что само по себе вызов, тем паче после монаршей аудиенции, так как Голицын отставлен Павлом за дерзость. А литераторская расписка в оппозиционерстве — комедия «Трумф», которую все принялись переписывать от руки (вновь, стало быть, самиздат?), а в печать не пускали еще семьдесят с лишком лет, на протяжении царствований Павловых сыновей Александра и Николая и большей части царствования внука, Александра II.

Что и понятно. Сама-то по себе память об их отце и деде была изрядно-таки испакощена официальной историографией — конечно, в угоду ненавидевшей Павла Екатерине II.

И невольно-безвольно участвовавшему в его «устранении» Александру, — но что до Крылова, то слишком уж непочтительно был представлен немец-капрал Трумф, сквозь идиотический облик которого явно просвечивал убиенный зубовской табакеркою царь.

Употребим знакомое слово: так что ж, диссидент? Можно ответить и так… Хотя лучше — не отвечать, вспомнив, что XVIII век — век государственного созидания и все страстные противоборства сводятся к частностям проекта, а не к тому, стоит ли строить. Точно так же, если где-то прочтете, что Иван Андреевич Крылов еще смолоду избрал позицию мизантропа, не думайте, будто речь о закоренелом человеконенавистнике. «Тот, кто ненавидит людей, чуждается их», — толкует понятие современный словарь; тогда же слово понималось иначе. Речь шла не о ненависти, не о холодном презрении, а о строго взыскующей любви — настолько сильно взыскующей, настолько уверенной, будто человек обязан принять просвещенный облик, что… Впрочем, слово самому Крылову, его «Почте духов»: «Я весьма в том уверен, что ничто не может быть столь полезно для благосостояния общества, как великое число сих мизантропов; я почитаю их за наставников и учителей рода человеческого».

Вот!

Крылов был художник, артист, способный к перевоплощению, ищущий этой возможности, — иначе откуда взялись бы его звери, так мало похожие на привычные басенные аллегории, но подлинные, живые? И, надев в молодости маску сурового мизантропа, не прощающего человечеству ничего дурного, он, конечно, играл и доигрывал эту роль, уйдя в нее с головою. «Если даже вы в это выгрались, ваша правда, так надо играть», — как писал наш современник Пастернак. И разве потребность в игре, без которой невозможно представить ни одного художника, не являлась в Крылове всегда, постоянно, даже вне его словесных занятий, — от азартных картежных боев до той самой игры в дикаря, в первобытного человека, которую он себе разрешил на свободе, в имении Татищевых? Да что говорить — та же маска, та же игра остались на всю долгую жизнь, и переменялись скорей не они, а — время.

Для пущей ясности: кто еще примерял на себя роль взыскующего мизантропа в русской литературе XVIII столетия? Фонвизинский Стародум, простой и честный солдат, мыслитель, разочаровавшийся в нынешних властях, но имеющий твердую программу исправления — и государства, и людей. А в XIX веке? Естественно, Чацкий, который, разочаровавшись, бежит из Москвы: «Карету мне! Карету!» Говоря попросту, эмигрирует.

(Кстати, припомним, как называлась комедия Мольера, насчет которой давно доказано, что она не только была первотолчком для сочинения «Горя от ума», но Грибоедов даже прямо взял из нее несколько ключевых слов? Так как же? «Мизантроп».)