Русская жизнь. Мужчины (январь 2009)

- А потому, Вася, что все имеет свою изнанку и после того как сон рассказан, он оборачивается в реальной жизни вот чем… Меня (так уж случилось), которого в жизни никто не тронул и пальцем, ну кроме папы, стеганувшего меня однажды по заднице сапожной подметкой (он же был сапожником, я разве не говорил? странно…), именно женщины, которые считали, что любят меня (и я думаю, действительно любившие), именно они ставили меня в своих снах раком, прижимали мое лицо к чужой ширинке, били до посинения, выносили без сознания и даже публиковали это в инете на дальнейшее поругание и глумленье. Чтобы потом омыть во сне мои раны, и теперь уж остаться со мной, опущенным, навсегда… А проснувшись, они рассказывали мне об этом, дрожа и плача… Или не плача, но глядя такими прекрасными женскими темными глазами прямо в душу. А разве ты не знаешь, Вася, что чужие сны про нас, нам рассказанные, имеют обыкновение осуществляться? И пусть не реально, не повторяясь потом с точностью до цвета обоев в жизни. Но поселяясь в нашем сознании, где-то под первой корягой, и оставаясь там навсегда (в отличие от женщин). Не знал, Вася? Ну так теперь знай… Вот такая любовь.

- Но они ведь, наверно, сильно страдали? Эти женщины, когда рассказывали. Им просто было нужно с кем-то поделиться.

- Конечно страдали. Я тоже очень страдал, помнится, когда в феврале 19… года мне, еще в той жизни, приснилась моя женщина, сидевшая на ослепительном пятачке из солнца и столбиков пыли, в каком-то совершенно нереальном месте. Таком нереальном, что было понятно, что это конец. Вокруг рос невнятный туманный синий кустарник, она сидела за круглым белым столиком (без комментариев), на который падало солнце, отчего смотреть становилось совсем нестерпимо (стол бликовал, и все это было залито таким невероятным прохладным светом, что становилось трудно дышать).

И все бы ничего, но у женщины на лицо (такое молодое и милое даже во сне) была натянута чужая желтая кожа. Ну как у яблока, когда оно долго полежит в холодильнике. Причем было понятно, что эта кожа - навсегда.

И только карие ее и молодые по-прежнему глаза смотрели внимательно и отчаянно.

Словно у бурундучка. Откажется он от меня или нет, - думала она.

- И что?

- А ничего, Вася. Естественно, я сбежал. Причем очень подло сбежал. Знаешь, как говорят с собакой, которую отдают усыпить? Приторно ласково, ненатуральным голосом - я стал говорить, что мне нужно отлучиться на пять минут и что я тотчас вернусь. Вот только схожу по делам. А у самого стучало в мозгу: «Скорей, скорей… И никогда больше».

…Женщина смотрела на меня, когда я, пятясь задом и чуть ли не кланяясь, уходил в кусты. И опять все отлично понимала.

От этого взгляда - оставленного умирать в змеиной коже бурундучка - я и проснулся.

Весь в слезах.

Точнее - нет: я проснулся рыдая (тоже милое занятие).

Кстати… Я потом тоже очень страдал. Так страдал, что рассказал об этом сне своей женщине. (Сон, между прочим, криво, но сбылся, когда мы уже расстались через четыре года после сна: есть такое заболевание, когда на некоторое время лицо больного как бы покрывается маской. Потом проходит. Если больной не умер.) Бедняжка.

- Она?

- Нет, я… Это же я так страдал, что не мог удержаться и рассказал. Значит, я - бедняжка. Ты же про это спрашивал, когда спросил «но они ведь тоже, наверное, страдали»?…

- То есть ты, получается, тоже не святой?

- Ну какой я святой. Если бы был - то чего бы я жил в этом Городе…Есть такой поэт Дмитрий Соколов (он сейчас не пишет). Я очень люблю его одно стихотворение:

Ты не слышал ничего, а я все знаю:
у меня хорошие объятья,
и копыта белые с ногами,
и мужское почти не выпирает никуда,
непонятно даже, кто я самый,
белый бык, корова ли корова,
просто ласточка над берегами
или серый ангел. В общем, очень тонкая работа.
Все вокруг твердят, что я святой:
у меня пятно над головой.

Вот и я примерно так же… С пятном.

- Ну и какие же сны тебе теперь снятся в этом твоем (прости господи) Внутреннем Городе?

- Да никакие. Точнее один. О том, как в зимнем поле расцвел, понимаешь, ЦвЭток. Через «э» оборотное. Прямо в снегу.

Кругом был мороз, а он стоял себе там - в чистом поле - сирота сиротой, один-одинешенек. Позванивал своими кудельками на стылом воздухе, потрясывал лепестками среди метели, ярко-красными живыми пестиком и тычинками помахивал… И был он так законченно счастлив, что даже не заметил, как в поле его, ближе к весне, - и продуло.

- И что?

- А ничего… Почихал-почихал, да и помер.

По- моему, все справедливо.

Дмитрий Быков Расти большой

Величие и падение русского мальчика