Русская судьба, исповедь отщепенца

Был виден особняк и мачта радиостанции. Что это была дача КГБ, об этом знали все в поселке. Так на этой даче поселили целую группу людей, которые следили за каждым нашим шагом и за теми, кто нас навещал. И все же за это лето я написал основную часть "Зияющих высот" и сумел переслать ее во Францию. Переправкой занимались друзья Ольги, и в том числе Кристина Местр, француженка, работавшая в Советском Союзе и часто бывавшая у нас. Главное, как я уже говорил, надо было написать книгу как можно быстрее.

Эти условия в значительной мере определили форму книги. Полной уверенности в том, что я смогу написать большую книгу, у меня не было. Процесс писания мог быть прерван в любую минуту. Поэтому я писал каждый кусок книги так, как будто он был последним. Потому книга и получилась как сборник из нескольких самостоятельных книг, а каждая из этих книг - как сборник многих самостоятельных коротких произведений. Единство сочинению придавало единство идей и персонажей. Сюжет в обычном смысле слова играл роль весьма второстепенную. И книга могла быть как угодно большой или маленькой.

Все это я делал, одновременно занимаясь логикой и моими семейными и служебными делами. В это время под моим руководством работала целая группа аспирантов из ГДР, что отнимало много времени. Мои книги и статьи издавались в ГДР, Польше, Венгрии. Некоторые мои ученики еще работали по инерции со мною. Готовились сборники с их участием. Я совместно с X. Весселем готовил большую книгу по логике в качестве учебника в ГДР, включив в нее многие мои результаты. Так что мне приходилось иногда делать перерывы в работе над "Зияющими высотами".

К концу 1974 года я написал, как мне казалось, достаточно много для книги. В начале 1975 года представилась удобная возможность переслать во Францию новый текст, и я буквально за несколько дней написал последний раздел книги. Книга была закончена в том смысле, что находилась на Западе, в недосягаемости для КГБ. Я уничтожил все черновики, что было с моей стороны глупо, и я потом из-за этого имел несколько месяцев неприятных переживаний. Но вместе с тем спрятать их так, чтобы до них не добрался КГБ, было негде. Главное - книга была написана и находилась, как я тогда думал, в безопасности на Западе. К счастью, я не знал, какие мытарства ей предстояло испытать в этой "безопасности". Если бы я знал заранее ситуацию с книгой на Западе, то, может быть, я не стал бы вообще писать такую книгу, а написал бы что-то другое, допустим - научный трактат или социологический памфлет.

СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ РОМАН

Решив начать писать мою, "зиновьевскую", книгу, я некоторое время колебался относительно ее формы: что писать - роман, научный трактат или научно-критический памфлет? Я уже имел опыт с логикой и понимал, что рассчитывать на признание моих социологических идей и моей теории коммунизма в огромной массе западных социологов, советологов, политологов и т. п. я не мог. Потому я решил отдаться во власть моей натуры, моего стиля думанья и речи и писать так, как напишется, т. е. смесь фрагментов науки, социологических памфлетов, чисто литературных сочинений. Так что не столько я сам выбрал литературную форму моего сочинения, сколько она сама выбрала меня. Я просто вообразил себя читающим очень длинную публичную лекцию или ведущим длинный застольный разговор со своими друзьями. И у меня книга стала писаться как бы сама собой, без всяких затруднений в смысле оформления мыслей и образов. Пригодился старый опыт в сочинении стихов, в выдумывании шуток, в обработке реальных историй и в балагурстве.

Но дело не только в этом. Я все-таки с самого начала ведал, что творил. Я сознательно писал роман, но роман особого рода - социологический. Отношение социологического романа к социологии как науке похоже на отношение исторического романа к науке истории или психологического романа к науке психологии. Но в моем случае дело обстояло не так, будто независимо от меня уже существовала социологическая наука и от меня лишь зависело использовать ее результаты в моем романе. Социологическую теорию, используемую в моем романе, я разработал сам, и для меня речь шла о том, чтобы изложить идеи моей теории в особой литературной форме. Я решил сделать сами законы бытия активными персонажами книги, показать, как они чувствуют себя в нашем обществе, чем занимаются, как общаются между собой. Но показать их не теми мистическими, то благородными, то жестокими, то добрыми, то страшными, но всегда великими феноменами бытия, какими их изображает официальная идеология и жалкая социологическая, с позволения сказать, наука, а обычными грязными ничтожествами, какими они и являются на самом деле.