Русь и Орда

— Коли он окажется поблизости и я с ним столкуюсь, почто к тебе и весть посылать? Сам увидишь: не минует и седмицы, сюда подойдет Ольгердово войско — ведь от литовского рубежа до Твери нет и восьмидесяти верст. Ну а ежели выйдет какая заминка, к примеру, придется мне в Вильну ехать, либо литовский князь нам в помощи откажет, — тогда я тебя упрежу. Начиная с восьмой ночи, от завтрашней, бдите на стене точно, где я спущусь: мой человек кинет наверх камень с подвязанной грамоткой. Чтобы он то место нашел, загодя сбросьте под стену три лошадиных черепа. Для верности пошлю двух вестников, через ночь.

— Добро, Иван Васильевич, стало быть, все у нас обговорено. Авось Господь над нами сжалится и не попустит погибнуть вольной Твери! Каждый день станем возносить о том молитвы, а теперь надобно и соснуть: уже петь бы вторым петухам, кабы мы их всех не съели.

На следующую ночь Иван Васильевич, переодетый простым воем, пустился в опасный путь. Сын боярский Родион Чагин сам проводил его до челнока и час спустя, возвратившись обратно, сказал, что боярин благополучно миновал неприятельский стан.

Глава 53

Видев же князь Михайло Александрович яко не бысть ему от Литвы помощи, и град свой видя изнемогающь, послаша владыку Еуфимея и старейших бояр своих к великому князю к Дмитрею Ивановичю с покорением и с челобитьем, прося миру и даяся на всю волю великаго князя.

Московская летопись

Не вельми изобильно ныне на столе у великого князя Тверского: вяленая рыба, хлеб с половой да овсяная каша — вот и все, что подано к вечере, да и того помалу. Месяц уже длится осада, и все в городе съедено — не то что лошади либо собаки, почитай, крысы ни одной не осталось. Еще два-три дня, от силы седмицу, на корье да на полове продержаться можно, а потом? Помощи нет ниоткуда, и Вельяминов как в воду канул. Три ночи сряду уже, как было условлено, караулят люди на стене, а вестей все нет…

Оторвавшись с усилием от этих невеселых мыслей, Михайла Александрович поднял голову и оглянул сидевших за столом. Кроме его семьи да ближних бояр Евстафия Свечина и Романа Щербинина, тут никого не было — до гостей ли теперь? Хмурый взгляд князя потеплел, остановившись на любимце его, малолетнем княжиче Василии.

— Что не ешь, Василек? — лениво спросил он. — Пожуй вот кашки. Ею на Руси все богатыри были вскормлены.

— Муторно мне от нее, — опуская голову, ответил семилетний княжич.

— Тогда рыбки возьми.

— Я ел, батюшка, а еще не могу: больно солона.

— Ну, коли есть не хочешь, отгадай загадку. Что оно такое: в воде родится, а воды боится?

— Соль!

— Верно! Ну, это ты, должно быть, знал. А вот другую: какая сила любого воеводу да и лучшую рать повалит?

Мальчик задумался. Потом вскинул на отца серьезные серые глаза и, будто чего-то испугавшись, снова потупился.

— Что же ты, Василек? Спробуй отгадать.

— Москва, батюшка…

— Эко сказал! — с неудовольствием промолвил князь Михайла. — Москву мы сколько били и еще побьем. А сила та — сон. Пойди-ка, брат, спать, я вижу, ты давно носом окуней ловишь.

Маленький княжич, помолившись на божницу, ушел, и за столом на некоторое время воцарилось угрюмое молчание.

— Голодует народ, — сказал наконец боярин Свечин. — Намедни иду я по Микулинской улице, а навстречу гость Кузьма Саларёв и на кукане три лягухи несет. «Вот, говорит, разжился белорыбицей, теперь попирую!» — «Да неужто же, спрашиваю, станешь ты такую погань есть?» А он в ответ: «Лягуха-то? Прежде и верно была погань, а ныне по рублю за каждую отвалил!»

— Да, дела, — протянул боярин Щербинин, после чего снова все надолго замолчали. Час был уже поздний, сквозь открытые окна в трапезную вливалась ночная тьма, черной жутью заполняя все углы и закоулки, куда не достигал немощный свет восковых свечей.

— Минувшею ночью снова видели Настасью Юрьевну, — промолвила княгиня Евдокия Константиновна [297], тревожно вглядываясь в темный проем двери, открытой в смежную горницу.

— Кто видел? — вздрогнув, спросил князь Михайла.

— Девки мои, Дашка да Улька. Не знаю что, прежде николи со мною такого не бывало, а вечор что-то боязно стало одной, я им и наказала сидеть в опочивальне, покуда засну, а уж тогда тихо уходить. Долго мне не спалось, уж близко к полуночи они вышли… Ну и тут внизу, в переходе меж большой трапезной и передней горницей, ее и увидели. Белая, сказывают, и светлая вся, лик скорбный, ровно у мученицы… Как глянула на них, они так и упали ничком, будто бы им кто ноги перебил. А когда пришли в память, ее уже не было.

— Ну, может, и врут твои девки, — пробормотал Михайла Александрович. — Они у тебя мастерицы языками кружева плести.